II

УЧЕНИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ

 

    Еще видел я под солнцем место суда, а там - беззаконие, место правды, а там - неправда.
                                       Книга Экклесиаста 3:16

    И превозмог крик их.
                                       Евангелие от Луки 23:23

 

   Имеет ли христианская традиция нечто, могущее быть противопоставленным тому, о чем мы успели рассказать в связи с вопросом о простоте во Христе, о языке Священного Писания, о тайном учении, и, забегая вперед, в большой степени тому, о чем мы еще только собираемся поведать? По сути дела нет, ибо вопрос существования тайного учения Христа, например, арифмологии, виден в Священном Писании настолько ясно, что не оставляет никаких сомнений.
   Но для некоторых людей, как ни странно, уже само по себе отсутствие у традиционного христианства каких бы то ни было аргументов является самым веским аргументом для того, чтобы откинуть любое ранее им или традиции неизвестное мнение. И кого-то из читателей, быть может, удивило часто повторяемое нами сочетание «традиционное христианство». Этим мы как бы подчеркиваем, что наше христианство нетрадиционно. Но может ли христианство вообще быть нетрадиционным? Ведь многие всерьез считают, что традиция христианства, или его предание, и старше, и более уважаемо, нежели Писание христианства. Однако же того, что такие люди говорят, они не знают. И превратить всякие споры с ними мы могли бы уже одним только упоминанием о Ветхом Завете, который несомненно появился не только до церковного предания, но и до рождества Христова. И именно на Писание мы находим ссылки в книгах, написанных тогда, когда о предании христианства знало одно лишь Божественное провидение (Мф 1:42; Мк 2:24; Ли 4:27; Ин 7:38; Иак 4:5; 1 Пет 2:6; 2 Тим 3:16).
   Но мы все же продолжим рассуждения о взаимоотношениях Писания и предания. Говоря о последнем, мы не сможем не заметить, что оно в гораздо большей мере разнородно, нежели Писание, и по авторитетности, и по времени возникновения, и по наличию противоречий. Совершенно очевидно, что существует или существовало предание, Божие предопределение коего состояло в том, чтобы донести до будущих поколений то, что позднее стало Писанием Нового Завета, но было и такое предание, кое даже но своим собственным амбициям не могло встать вровень с Писанием. Ведь даже отцы Никейского собора, утвердившие в основном состав Священного Писания, не посмели и думать включить в него же свой «Символ веры».
   Даже если встать на точку зрения наших оппонентов, то и тогда придется согласиться, что у блюстителей предания были, очевидно, веские причины признать в качестве Писания одно и оставить за пределами его другое. И, несмотря на все (и их, и наше) уважение к таким памятникам, как «Пастырь» Ерма или послания Игнатия Антиохийского, они не вошли в Писание, а это конечно же, не говорит об их превосходящей Евангелия ценности. Но если таковы наши рассуждения о том, что старо и согласно Писанию, то сколь же проще вопрос с тем, что в церковном предании либо прямо противоречит Писанию, либо написано во времена, когда авторитет Писания уже был на такой высоте, что даже и согласные с ним мнения не много ему добавляли.
   И, начиная со времен канонизации Писания, в различных богословских спорах — в арианском, монофизитском, монофелитском и других — стороны искали в свою пользу аргументы, основываясь именно на Писании, ибо только такое обоснование имело надежду выглядеть авторитетно в глазах оппонентов.
   Ставя предание выше Писания, некоторые говорят и иначе. Они считают, что одного Писания для установления истины мало. И признающий источником христианской веры Писание, — говорят они, — тем самым признает и предание, потому что истинность Писания, богодухновенность его самим им (то есть Писанием) установлена быть не может. Далее они добавляют вовсе странные слова, что якобы Писание как совокупность откровенных истин в самом себе достоверности своей не несет. И в этом смысле предание стоит выше Писания.
   Что же скажем? Неужели вся ценность Писания только лишь в том, что оно признается Церковью? Допустим столь дикую мысль, что богодухновенность Писания может требовать некоего установления, хотя такое допущение и связано с забвением слов Павла:
   «Неужели нужны для вас, как для некоторых, одобрительные письма к вам или от вас?» (2 Кор 3:1). Но, и тогда, откуда следует, что предание как таковое сию богодухновенность подтверждает? \ 1 не полностью ли бессмысленна постановка вопроса об установлении богодухновенности Писания при помощи того, что само но себе сомнительно в отношении богодухновенности? Как же можно при помощи сомнительного доказывать несомненность? Правильнее было бы даже сказать, что некоторые части предания не вызывают никаких сомнений в отношении своей полной непричастности Божественному Духу, и таких примеров мы, несомненно, приведем достаточно.
   Наши оппоненты намекают либо прямо указывают на то, что если кто не признает предания, то он не признает и решений Вселенских соборов, утвердивших канон или состав Священного Писания. Такой человек, — говорят они, — не должен признавать ч нынешнего, традиционного состава Писания. На это мы можем заметить, что некоторые из почитаемых традицией церковных писателей (Игнатий Антиохийский, Афинагор, Феофил) жили во времена, никак не позволявшие им опираться на Никейский канон, и это, однако же, нисколько не мешало им почитать Евангелие от Матфея или послание Павла к Римлянам, — они не нуждались в стороннем подтверждении их богодухновенности.
   С другой стороны, мы можем сказать, что вовсе не считаем традиционный состав Священного Писания полным. Но для нас совсем не нужны, как для некоторых, одобрительные письма к традиционалистам или от традиционалистов ни в отношении канонических книг Ветхого и Нового Заветов, ни в отношении душеполезности книг Иисуса сына Сирахова или Премудрости Соломона, ни даже в отношении Евангелия Фомы, хотя мы, дабы не вводить в искушение некоторых, и выделяем последнее.

2

   Нам нет смысла полемизировать с теми частями предания, которые возникали после раздела церквей (1054), ибо тогда мы должны будем вести уже два спора с каждой из традиций. Но поскольку мы ссылаемся на Писание как на непререкаемый авторитет, то разумно говорить только о той части предания, которая является ровесником Писания.
   Однако уже во II веке появились мнения, с коими столь же трудно спорить, сколь и с теми, что земля стоит на трех китах. Вот, как пишет в являющейся классическим примером выражения предания книге «Против ересей» святой Ириней Лионский, вряд ли достойный обвинения в утере тайного, но своими трудами явно знаменующий определенный этап в отвержении тайного учения. По сути Ириней пытается доказать незнание Апостолами тайн и самое их отсутствие. Довод его таков: «Если бы Апостолы знали сокровенные таинства, которые они сообщали совершенным отдельно и тайно от прочих, то предали бы их в особенности тем. кому поручали самые церкви. Ибо они хотели, чтобы были совершенны и безукоризненны во всем те, кого оставляли своими преемниками и кому передавали свое место учительства, так как от их правильного действования должна происходить великая польза, а от падения их — величайшее несчастие.» (111.3:1).

   
Нельзя не поддержать Иринея в оценке источника происхождения великой пользы, равно как и причин величайшего несчастия, однако выразим некоторое сомнение в том, что Иринею было открыто, чего хотели и чего не хотели Апостолы. А между прочим, посоветуем читателю пофантазировать на тему того, что случилось бы на земле, если бы церкви, овладев тайным знанием, не стали бы заниматься ерундой, вознося Богу молебны о победе над другой христианской державой, но, взявшись за дело всерьез, стали двигать горы на территории противника. Рискнем предположить, что тогда столетняя война не длилась бы сто лет, а просто-напросто превратилась бы в Армагеддон, если бы мир вообще сумел дожить до нее.
   
Однако такого рода критика может удовлетворить только весьма невзыскательного атеиста, ибо оставляет полностью открытым вопрос о целесообразности такой церкви, которой не переданы тайны, а если и переданы, то не вполне. Все-таки должна же быть у церкви какая-то цель! «Ибо все создано для своего употребления.» (Сир 39:27).
   
У Клиффорда Саймака есть замечательный фантастический рассказ «Поколение, достигшее цели», который мы дерзнем представить читателю как философскую притчу.
   .. .Тысячу лет, за которые успевает смениться сорок поколений, сквозь черную бездну космоса летит к цели космический корабль с земли. За это время люди уже забыли эту цель и создали Миф:
«Когда-то был хаос, и вот из него родился порядок в образе Корабля, а снаружи остался хаос. Только внутри Корабля был и порядок, и закон, вернее, много законов: не расточай, не возжелай, и все остальные. Когда-нибудь настанет Конец, но каков будет этот Конец, остается тайной, хотя еще есть надежда, потому что на Корабле есть Священные Картины, и они — символ этой надежды. Ведь на картинах запечатлены символические образы иных мест, где царит порядок (наверное, еще больших кораблей), и все эти символические образы снабжены названиями: Дерево, Ручей, Небо, Облака и все остальное, чего никогда не видишь, но чувствуешь, например. Ветер и Солнечный Свет.
   
Начало Начал было давным-давно, так много поколений назад, что рассказы и легенды о могуществе людей тех далеких эпох были вытеснены из памяти другими людьми, тени которых все еще смутно рисовались где-то позади.»
   Экипаж корабля находится в полном неведении — «Знания боялись, потому что это было зло. Много лет назад так решили те, кто решал за людей, и они придумали закон против Чтения... Земля была забыта, и появился Миф, знания были утеряны и заменены Легендой. На протяжении сорока поколений план был потерян, цель забыта, и люди всю жизнь жили в твердой уверенности, что они — это все, что Корабль — Начало и Конец... Они ни о чем не задумывались и не заглядывали в будущее, так как, что бы ни произошло, — все к лучшему.»
   
В конце рассказа люди попадают на планету, которая «была ожившей Священной Картиной. Там были и Ручьи, и Деревья, и Трава, и Цветы, Небо и Облака, Ветер и Солнечный Свет.» И главный герой спрашивает себя: «Может быть, культура Корабля была частью общего плана? Разве могли бы люди жить тысячу лет на Корабле, если бы знали цель и назначение?» — и приходит к выводу: «Конечно, не могли бы. Они бы чувствовали себя ограбленными и обманутыми, они бы сошли с ума... Был только один способ бороться с этим — забвение. К нему и прибегли как к лучшему.»
   
Мы далеки от того, чтобы прямо проецировать рассказ Саймака на нашу проблему, но не почтем здесь лишними слова легендарного прорицателя XVI века Мишеля Нострадамуса: «Если искренне поведать о том, что случится в близких и далеких временах, то современные нам... церкви, религии и мировоззрения нашли бы, что предвиденное настолько противоречит их идеалам, что они прокляли бы грядущие века, если бы знали всю правду о них наверняка.» («Послание сыну»). То есть речь вновь идет о невежестве как спасительном средстве от безумия, как единственном способе сохранить истину в неприкосновенности, пусть даже и в закодированном виде в нашей Главной Книге.
   
Однако вернемся к Иринею Лионскому, который в качестве доказательства совершенства и полноты предания приводит цепочку из двенадцати епископов Римской церкви, начиная с Лина, коему вручили служение блаженные Апостолы, до Элевфера — современника Иринея. Далее читаем у Иринея: «В таком порядке и таком преемстве церковное предание от Апостолов и проповедь истины дошли до нас. И это служит самым полным доказательством [?], что одна и та же животворная Вера сохранялась в церкви от Апостолов доныне и предана в истинном виде.» (111.3:3). Однако, Ириней чувствует некоторую, мягко говоря, несостоятельность сего «самого полного доказательства», и пытается поэтому оправдаться, доказывая свое методом «от противного»: «Что если бы Апостолы не оставили бы нам писаний? Не должно ли было следовать порядку предания, преданного тем, кому они вверили церкви?» (111.4:1). Вот, оказывается, о чем мечтают ревнители церковного предания в тщете принизить роль Писания, выдвинув на первое место то, что они называют преданием, ибо Писание обличает их. Ко всему трудно назвать богословом человека, способного сделать допущение о возможности существования христианства без Писаний, но понять это мнение можно, — ведь тогда практически любого инакомыслящего можно было бы объявить еретиком. Божественное Провидение же распорядилось о том, чтобы нам не остаться без Писаний.
   
Что же говорит Ириней о языке притчи? Критикуя гностиков как последователей еретических учений, если критикой можно назвать перемежающуюся брань, Ириней, не скрывая негативного отношения к ним, вкладывает им в уста мнение «будто Апостолы с лицемерием приспособляли свое учение к приемлемости слушателей и давали ответы сообразно с мнениями вопрошающих: для слепых выдумывали басни сообразно с их слепотою, для слабых сообразно с их слабостию, и для заблуждающихся сообразно с их заблуждением,.. а способным понять неименуемого Отца излагали неизреченную тайну посредством притчей и загадок, и что Господь и Апостолы вели дело учительства не согласно с истиною, но лицемерно и приспособляясь с приемлемостью каждого.» (111.5:2).
   
Приводя такое мнение, пусть даже и о еретиках, Ириней сам о себе свидетельствует, что притча, являясь в его понимании синонимом загадки и басни, не достойна иного контекста, кроме того, в коем используются слова «заблуждение», «лицемерие», что изложение тайн посредством притчей «является учительством, не согласным с истиною». А в отношении умения «приспособляться к приемлемости каждого» Ириней, очевидно, и Павла должен считать «учителем, не согласным с истиной», ибо Павел пишет именно то, что обличает Ириней: «Для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобрести Иудеев; для подзаконных был как подзаконный, чтобы приобрести подзаконных; для чуждых закона — как чуждый закона, не будучи чужд закона пред Богом, но подзаконен Христу, — чтобы приобрести чуждых закона; для немощных был как немощный, чтобы приобрести немощных. Для всех я сделался всем...» (1 Кор 9:20-22); — и еще: «Радуйтесь с радующимися и плачьте с плачущими.» (Рим 12:15).
   
Да читал ли Ириней Писание? Похоже, что читал, но сей факт являет собой иллюстрацию формулировки, на которую мы уже обращали внимание: «своими глазами смотрят и не видят, своими ушами слышат и не разумеют.» (Мк 4:12). Напомним читателю и слова из следующего стиха: «Как же вам уразуметь все притчи?» (Мк 4:13). После ознакомления с мнением о притче такого столпа церкви, как Ириней, в этом вопросе Иисуса вырисовывается весьма неутешительная риторика.
   
В своих дальнейших рассуждениях движимый слепой верой Ириней подходит к самому краю пропасти того греха, в коем он обвиняет своих оппонентов — еретиков, — и своим примером дает ответ на и без того ясный вопрос: «может ли слепой водить слепого? не оба ли упадут в яму?» (Лк 6:39). Стоя на краю, Ириней делает вперед еще шаг: «Учение Апостолов явно и твердо и ничего не скрывает, потому что они не учили иному в тайне, а иному явно. Такие ухищрения свойственны лжеучителям, худым обольстителям и лицемерам.» (111.15:1,2). Такой подход уже помимо воли Иринея дает весьма недвусмысленную характеристику Иисусу Христу, ибо Он учил-таки иных притчами явно, а иных в тайне — наедине: «многими притчами проповедывал им слово, сколько они могли слушать,.. а ученикам наедине изъяснял все.» (Мк 4:33,34). Опять же ученикам Он говорил: «Вам дано знать тайны,.. а им не дано.» (Мф 13:11). Видя, как падает в вырытую им же самим яму слепой Ириней, совсем не трудно понять глубину той мудрости, что заключена в словах Нова: «Если я буду оправдываться, то мои же уста обвинят меня.» (Иов 9:20). Можно предложить несколько более свежую формулу, имеющую наипрямейшее отношение к Иринею: «Каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить.» (Мф 7:2).
   
И уже даже находясь в яме, Ириней, конечно, ни в коей мере не признает своего отношения к словам: «кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет» (Мф 13:12), ибо Ириней и себя считает имеющим, и церковь местом, сохраняющим в истинном виде предание от Апостолов. Но, если бы все было так, как хочет представить Ириней, то к чему Иисус говорил: «Утешитель же, Дух Святый, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам.» (Ин 14:26) ? Ведь, если всему суждено было сохраниться в Церкви, то о чем тогда и напоминать Духу?
   
Некоторые традиционалисты, правда, утверждают, что Духу Святому в настоящее время уже и впрямь не о чем более напоминать, ибо обо всем Он уже напомнил Церкви в день Пятидесятницы, низойдя на Апостолов (Деяи 2:1-4). На такое мнение можно возразить, что роль Утешителя далеко не исчерпана нисхождением Его на Апостолов, и Ему и после дня Пятидесятницы есть о чем напоминать и чему учить, свидетельством чего является хотя бы необходимость напоминания об утерянных тайнах чисел. Кроме того учение о разовом, однократном, действии дара Духа Святаго, Утешителя (или Параклета по-гречески), очень похоже научение Монтана. Монтанисты утверждали, что пришествие обещанного Иисусом Христом Параклета уже в первой половине II века стало фактом, и это-то было сочтено ортодоксальной церковью ересью. Тем более и мы склонны считать утверждение о завершении, окончании действия Утешителя, Параклета, Духа Святаго, сомнительным.
   
Но дабы не уклоняться от главной темы, вернемся к Иринею. Об отношении его к Писанию свидетельствует могущий показаться незначительным факт. Несмотря на то, что сам же Ириней учит о необходимости принять либо все Евангелие от Луки, либо отказаться от всего, он, защищая Луку от сомнений и превратных толкований, при перечислении в качестве доказательств истинности писанного Лукой обращает внимание на многие мельчайшие особенности сего Евангелия вплоть до рассказа об исцелении женщины, страдавшей восемнадцать лет и исцеленной Иисусом в субботу (Лк 13:10-17). Однако при всем том Ириней полностью игнорирует такие бриллианты учения, как дошедшие до нас лишь благодаря Луке притчи о блудном сыне и о неверном управителе. Но это, впрочем, неудивительно, памятуя отношение Иринея к притче.
   
Что же скажем? — Конечно, ссылаться можно лишь на то, что разумеешь и можешь истолковать без страха быть обличенным во лжи! В этом Ириней неоригинален. Вопиющим здесь оказывается то, что ко всему Ириней прибавляет: «Лука, который всегда проповедывал вместе с Павлом... и им уполномочен передать нам Евангелие, — не научен от него ничему другому (?]... А что Павел просто, что знал. тому и учил не только бывших с ним, но и всех слушавших, это он сам показывает.» (111.14:1). Трудно сказать, что под этим подразумевает Ириней, смотря и не видя действительных слов Павла: «Мудрость мы проповедуем между совершенными... проповедуем премудрость Божию, тайную, сокровенную.» {1 Кор 2:6,7). Ну да Бог с ним, с Иринеем...

3

   Итак, единственное возражение как рассказанному нами, так и многому из последующего заключается в том, что сие не соответствует церковному преданию. Однако, что есть церковное предание, если не плод творчества человеков, по крайней мере отчасти? Пусть даже эти человеки и причислены другими человеками к лику святых, а сии другие считают себя принадлежащими к церкви, ими же самими названной непогрешимой.
   
Приведем в этой связи слова Гете, которые весьма точно определяют место творцов предания в религиозном развитии человечества: «Без авторитета человек не может существовать, и однако же, он приносит с собою столь же много заблуждения, сколько и истинного; он увековечивает в отдельных личностях то. что должно миновать как частность, отклоняет и пропускает мимо то, что должно быть закреплено, и является главной причиной, почему человечество не может сдвинуться с места.»
   
Ведь именно человеки, почитаемые авторитетами, отмели тайное учение Иисуса, отменили, в лучшем случае, большинством голосов на вселенском соборе — способом, быть может, и демократичным, но далеко не всегда достойным подражания, — вспомните, ведь и об Иисусе большинство кричало: «Распни, распни Его!» (Лк 23:21; Им Ц):6). «И превозмог крик их.» (Лк 23:23). Мы говорим «в лучшем случае», ибо церковная история и жития святых указывают и на элементарное рукоприкладство , имевшее место на соборах духовенства при расхождении мнений сторон по вопросам догматики, и даже самые сдержанные апологеты вынуждены говорить о «насильственных формах», а проще — об элементарных драках при решении догматических споров, что, согласитесь, есть гораздо менее, нежели голосование, демократичный способ отстаивания своих взглядов. А если уж во время потасовки не приходится говорить о демократичности, то вывод о том, что хотя бы одним из отцов, применяющим насилие к другому для отстаивания правоты учения любви и мира, водил Дух Святый, заставил бы нас отложить все попытки повлиять на такого оппонента, ибо это уже клинический и абсолютно безнадежный случай непонимания учения Христова.
   
Мы же в своих попытках доказать справедливость вышеизложенной позиции в понимании того, что стоит за словами Писания, призовем читателя помнить о словах Апостола: «надлежит быть и [ересям] {разномыслиям} между вами, дабы открылись между вами искусные.» (1 Кор 11:19). А отбросить какое-либо мнение, к тому же подкрепленное Писанием, только потому, что оно не соответствует церковному преданию, есть способ чрезмерно про стой, чтобы говорить об искусности. Имея в виду до такой степени широко понимаемое разномыслие, которое может допустить даже и ереси, мы можем согласиться с тем, чтобы читатель назвал и наше учение ересью, ибо это все-таки лучше, нежели если ложь он будет называть истиной. Другое дело, что кое-кто не столько боится разномыслии, сколько боится прослыть безыскусным, нерассудительным, невеждой. Дабы избежать позора, проще, конечно же, назваться простым.
   
Берясь за изложение вопроса настоящей главы, мы меньше всего хотели превратить ее в историческое исследование корней христианства с многочисленными ссылками на разного рода авторов, часто малоавторитетных в глазах убежденного верующего. Однако крайне трудно объяснить причины исчезновения тайной части христианского учения, совсем не обращаясь к историческим источникам и не упомянув ни одной даты.
   
Нами было уже многократно подчеркнуто, что Иисусово тайное учение не должно было дойти до всех, до внешних, но было уделом лишь избранных, посвященных. Сей подход обусловливал то, что оно не могло, не должно было излагаться в письменной форме, ибо тогда увеличивалась опасность попадания учения в недостойные руки. Блестящей иллюстрацией сказанного является фрагмент Апокалипсиса: «Когда семь громов проговорили голосами своими, я хотел было писать; но услышал голос с неба, говоривший мне: скрой, что говорили семь громов, и не пиши сего.» (Отк 10:4). Для Иоанна Богослова вообще характерна краткость и емкость в писании, и по этой причине самые краткие в Новом Завете послания принадлежат именно ему. Его любимая формулировка: «Многое имею писать вам, но не хочу на бумаге чернилами, а надеюсь придти к вам и говорить устами к устам...» (2 Ин 12; 3 Ин 13,14 см. тж. Ин 21:25). Даже Павел, с которым мало кто может сравниться в изъяснении смысла Христова учения, не писал обо всем, примером чего является его повествование о том, как он был восхищен до третьего неба, и «слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать.» (2 Кор 12:4).
   
И тем не менее, тайные писания все же существовали. Тут мы можем сослаться на фрагмент письма упоминавшегося нами Климента Александрийского, в котором говорится о существовании некоего тайного евангелия, написанного, якобы, самим Марком для избранных.
   
Но комментария требует и проблема евангелий, предназначенных ко всеобщему чтению. Дело в том, что первые христиане вообще мало думали о записи, об увековечении учения Христова. Главным для них было проповедывать новое учение, готовясь ко второму пришествию Христа. Лишь позже христиане вынуждены были перевести евангельские повествования в письменную форму. И надо отметить, что на ранних этапах существовали на равноправной основе множество евангелий, и понятия канонического богословия не существовало. Принятие канона и выбраковка определенных писаний, благовествующих о Христе Иисусе, было ускорено признанием христианства Римским императором Константином (307-337), потребовавшим для этого предоставления ему копий священных книг. Уже одно только то, что в целях скорейшей легализации церкви требовалось быстро решить вопрос о подлинности многих, находившихся в употреблении текстов, может породить серьезные подозрения в том, что нечто существенное могло оказаться упущенным. Но даже если бы на взвешивание да на обсуждение всего и было бы сколь угодно времени, разве все могло быть доверено в руки внешних? Разве можно было предоставить язычнику Константину, к примеру, тайное евангелие Марка, которое в руках-то держать мог далеко не каждый христианин.
   
Однако со времени принятия Миланского эдикта (313), узаконившего христианство, наступает еще более сложное время. Христианство становится государственной религией и автоматически превращается, если уж не в инструмент политики государства, то, во всяком случае, в неотъемлемую его часть. Практически это означало, что единство громадного государства — Великой Римской Империи — требовало единообразия мышления и в христианской среде. Это входило уже в прямое противоречие со словами Павла о разномыслиях, да к тому же единообразие насаждалось не проявлениями искусности как реализации принципа «дерево познается по плоду» (Мф 12:33), а постановлениями соборов духовенства — решениями человеков. Тогда-то и был нарушен принцип «отдавайте кесарю кесарево, а Божие Богу» (Мф 22:21; Мк 12:17), в результате чего были смешаны интересы кесаря и Бога — Богу стали отдавать не Божие. а то, чего хотел кесарь.
   
Первый Вселенский Собор явился прообразом всех последующих соборов и по духу, и по букве, посему мы позволим себе остановиться на нем чуть подробнее. Он был созван императором Константином в Никее в 325 году. Предоставим далее слово историку, которого никак нельзя обвинить в стремлении к очернению христианской церкви — профессору богословия М.Э.Поснову (1873-1931) — крупнейшему специалисту по раннему христианству. Повествуя об обстановке на Соборе, он пишет: «Нет ничего удивительного, если по условиям тогдашнего времени среди епископов были люди необразованные — и это даже среди отцов Собора.» А далее он ссылается на историка Сократа, отмечавшего, «что это обстоятельство дало повод Македонскому епископу Сабину называть отцов Собора «простоватыми и поверхностными» и даже «смеяться» над ними.» (здесь и далее М.Э. Постов «История Христианской Церкви»). Заслуживает внимания описание профессором Постовым роли императора Константина на Соборе: «Вопрос о председателе Собора очень спорный. Вероятно так нужно представить дело. Председательствование принадлежало главным епископам — митрополитам, но за ходом прений наблюдал сам император и руководил ими. Только благодаря умелому руководству Константина, такой сложный вопрос, как о лице Иисуса Христа, был решен в несколько дней.». Нам не очень хотелось напоминать читателю русские народные пословицы о том, при каких обстоятельствах хороша быстрота, что бывает, когда поспешишь, и сколько раз надо отмерять и сколько отрезать, но...
   
Из дальнейшего повествования Поснова со ссылкой на Евсевия читатель узнает, что после закрытия Собора Константин праздновал двадцатилетие своего царствования. «За обедом, к которому были приглашены никейские отцы, Константин, обращаясь к ним с речью, между прочим сказал: «Вы — епископы внутренних дел Церкви, а я — поставленный от Бога епископ внешних дел.» Отметим то, о чем умалчивает Постов, что сии слова принадлежат не просто человеку, крайне слабо понимавшему проблематику христианского богословия, но тому, кто в тот момент даже не был христианином, ибо Константин крестился лишь на смертном одре.
   
Трудно сказать, пришло ли во время той проникновенной речи на ум кому-нибудь из отцов Собора, решивших свой богословский спор помощию язычника-императора, что это для них Павел писал сии строки: «Как смеет кто у вас, имея дело с другим, судиться у нечестивых, а не у святых ?.. А вы когда имеете житейские тяжбы, поставляете своими судьями ничего не значащих в церкви. К стыду вашему говорю: неужели нет между вами ни одного разумного?..» (1 Кор 6:1,4,5). На все сии вопросы приходится ответить отрицательно, но мало того — заслуги сего язычника перед «истиной» оказались высоко оценены Церковью, и, едва крестившись, он попал в равноапостольные святые (?!). А вы говорите, что удобную религию придумали индусы»...
   Вернемся, однако, к нашей главной теме — результатам Никейского собора, которые нужны были «равному Апостолам» Константину, — первый собор осудил учение Ария. Но раскол Великой Римской Империи все же был неизбежен. Неизбежен был и раскол Церкви, предпосылки к коему складывались, как мы видим еще до распада империи. Но, даже и не ставя вопроса о том, что было первично: раскол церкви или раскол империи, видно, что эти явления были строго взаимосвязаны. Иными словами, отличить ныне, где кесарево, а где Божие, не представляется возможным.
   
Возвращаясь к вопросу об истинности или ложности тех или иных текстов, повествующих о Христе, современная церковь настаивает на водительстве Духа Святаго отбором священных текстов на вселенских соборах. Подобный тезис вызывает некоторое недоумение, причиной коего является судьба Откровения Иоанна Богослова- (Апокалипсиса). Дело в том, что принадлежность Апокалипсиса Новому Завету, ныне не вызывающая сомнений, не всегда была бесспорной, правильнее говоря, было время, когда Апокалипсис был причтен к апокрифам. Так, списки канонических текстов, утвержденных Лаодикийским собором (363), содержали все нынешние тексты, кроме Откровения Иоанна, а вот Карфагенский собор (419) утвердил все нынешние тексты, включая и Откровение. Для разрешения интересующего нас вопроса, мы можем предположить, что либо Дух Святый ошибся в выборе на одном из соборов, либо передумал, либо, что гораздо более вероятно, решения соборов человеков не имели вовсе никакого отношения к Духу Святому. Во всяком случае Дух Святый не более позаботился о содержании принятого состава канонических книг, нежели о сохранении Евангелия Фомы или других апокрифов.
   
К подобному же выводу нас склоняет и размышление над окончанием послания Павла к Колоссянам: «Когда это послание будет прочитано у вас, то распорядитесь, чтобы оно было прочитано в Лаодикийской церкви; а то, которое из Лаодикии, прочитайте и вы.» (Кол 4:16). Исходя из богодухновениости послания к Колоссянам, можно заключить, что и послание к Лаодикийцам должно быть богодухновенно, однако последнее постигла та судьба, коей чудом избежало Откровение Иоанна. Существует, правда, содержащая буквально несколько строк записка, которая даже заканчивается похоже: «Распорядитесь, чтобы это послание было прочитано в Колоссах; а то, которое из Колосс, прочитайте и вы.», — однако она не добавляет к посланию к Колоссянам ничего, это псевдопослание бессмысленно читать там.
   
На основании анализа канонических текстов с точки зрения авторитета неканонических можно сделать и другие весьма замечательные наблюдения. Так, в послании Иуды отыскиваются сразу два подобных повода к размышлениям. Сперва Иуда приводит слова Архангела Михаила, спорящего с сатаной о Моисеевом теле (Иуд 9). В канонических писаниях невозможно найти хоть какого-то упоминания о подобном диалоге, зато слова Иуды оказываются заимствованием из так называемой книги «Успения Моисея», а это в свою очередь означает, что она находилась в обращении среди ранних христиан и до определенной степени почиталась ими. Далее в послании Иуды приводится цитата из другой долгое время считавшейся погибшей книги, не вошедшей в канон (Иуд 14,15), — «Книги Еноха». К сему можно добавить, что и кроме Иуды эту книгу цитируют многие церковные писатели. Будет неоправданной поспешностью делать вывод о том, что коль скоро Апостол Иуда не почитает постыдным заимствовать целые фразы из этих книг, то и они должны быть богодухновенными, ведь и мы, приводя фрагмент, например, Клиффорда Саймака, весьма далеки от того, чтобы рекомендовать читателю пользоваться рассказами этого писателя вместо Библии. Тем не менее упоминаемое Апостолом заслуживает большего, нежели кануть под пылью истории.
   
Сказанное нами в отношении Священного Писания призвано убедить читателя, если и не в необходимости, то во всяком случае в возможности использования апокрифических текстов в познании истины. Мы, тем не менее, не снимаем строгости требований к нашему повествованию и мы не будем перегружать нашего повествования апокрифами только что упомянутого рода, ибо обязаны, как и пообещали в начале, опираться лишь на признанные книги. Но зато на последние мы считаем себя в праве опираться без какой бы то ни было оглядки на человекотворчество.
   
Однако, конечно же, найдутся люди, не желающие слушать никаких доводов в отношении даже мельчайших противоречий церковному преданию, наипаче же в отношении нашей работы. В этом нет ничего удивительного, ибо не напрасно же пророчество Павла: «Будет время, когда здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху; и от истины отвратят слух и обратятся к басням.». (2 Тим 4:3,4).
   
В этой связи вспомним: «Другую притчу предложил Он им, говоря: Царство Небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем; когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы и ушел; когда взошла зелень и показался плод, тогда явились и плевелы. Придя же, рабы домовладыки сказали ему: господин! не доброе ли семя сеял ты на поле твоем? откуда же на нем плевелы? Он же сказал им: враг человек сделал это. А рабы сказали ему: хочешь ли, мы пойдем и выберем их? Но он сказал: нет, — чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы, оставьте расти то и другое до жатвы; и во время жатвы Я скажу жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите в снопы, чтобы сжечь их, а пшеницу уберите в житницу мою.» (Мф 13:24-30).
   Подавляющее большинство притчей, символов и аллегорий остается без прямого истолкования Писанием же. С этой точки зрения притча о плевелах представляет собой исключение: «Сеющий доброе семя есть Сын Человеческий; поле есть мир; доброе семя, это сыны Царствия, а плевелы — сыны лукавого; враг, посеявший их, есть диавол; жатва есть кончина века, а жнецы суть Ангелы. Посему как собирают плевелы и огнем сжигают, так будет при кончине века сего.» (Мф 13:36-40). Казалось бы, что все ясно — притча истолкована. Однако, обратите внимание, что на предложение рабов: «хочешь ли, мы пойдем и выберем их?», — домовладыка сказал: «нет, — чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы, оставьте расти то и другое до жатвы.»
   
Сравним теперь сию притчу с церковной историей так, как она представлена самой церковью. Действительно, плевелов было много: гностицизм, монтанизм, манихейство, арианство, несторианство, учение Оригена, — мы перечислили лишь самые главные ереси, не упомянув еще с десяток других. Но, что характерно, все сии ереси неизменно искоренялись, а учение церкви всегда представлялось чистым от еретического влияния, а сама церковь непорочной. Церковь всегда побеждала ереси, а, между тем, из притчи о плевелах следовало бы, что плевелы должны расти наравне с пшеницей до жатвы — кончины века сего. Помимо этого церковь, если все-таки предположить ее непорочность, взялась за задачу, которую домовладыка запретил выполнять, повелев оставить расти то и другое. Нет ли тут какого-то несоответствия Иисусовой притче? А если, несмотря на поразительные успехи церкви в борьбе с ересями, прав все-таки Иисус, то что суть плевелы, которым должно пребывать до жатвы и которые и поныне пребывают?..
   
В качестве примера можно рассмотреть Оригена, формулировавшего свое учение в первой половине III века. Ныне, судя уже по тому, что некоторые формулы, являющиеся неотъемлемым достоянием церковного богословия, были впервые произнесены Оригеном, можно без особых сомнений составить представление о том, какую роль играл этот мыслитель и богослов в церковной истории IV и V веков. Конечно, были и несогласные с ним мнения, но Дух Святый, Который, как утверждается, водительствовал отцами в принятии важнейших решений по вопросам вероучения, никак не проявил Себя в смысле осуждения учения Оригена на первых четырех Вселенских Соборах. Может быть, Он был более озабочен осуждением Ария и Нестория? Так или иначе, но руки «непорочной» Церкви дошли до Оригена только лишь на пятом Вселенском Соборе (553), в решениях которого записано: «Если кто не анафематствует... Оригена с нечестивыми [его] сочинениями... да будет анафема.» Так был вырван очередной «плевел». Однако мы спросим, почему вдохновитель пятого Собора молчал на первых четырех? И еще спросим, не боялась ли «непорочная» церковь, выбирая плевелы, выдергать вместе с ними пшеницы? почему церковь боялась оставить расти то и другое до жатвы? или отцы пятого Собора почли себя жнецами на вплотную приблизившейся при кончине века жатве? И еще мы не можем не спросить: неужели же христианский закон — даже если и совсем закрыть бревнами глаза на запрет судить — менее справедлив, нежели закон иудейский, о котором сказано одним из фарисеев: «Судит ли закон наш человека, если прежде не выслушают его и не узнают. что он делает?» (Ин 7:51). Сии, впрочем, были слова фарисея, с мнением коего не надо, быть может, считаться, но вот слово Того, Который Один лишь верен (ср. Рим 3:4): «Как малого, так и большого выслушивайте,.. ибо суд — дело Божие.» (Вт 1:17). Выслушать Оригена, как понимает читатель, у отцов пятого собора не было возможности. Не было у них и желания прочесть Павла. Впрочем, Павел ясно показывает, что говорит это вовсе не для беззаконных: «Разве вы не знаете, братия (ибо говорю знающим закон), что закон имеет власть над человеком, пока он жив?» (Рим 7:1). И еще надо было бы прочесть такие слова: «никто из нас не живет для себя, и никто не умирает для себя; а живем ли — для Господа живем; умираем ли — для Господа умираем; и потому, живем ли или умираем — всегда Господни. Ибо Христос для того и умер, и воскрес, и ожил, чтобы (в отличие от закона] владычествовать и над мертвыми и над живыми. А ты что осуждаешь брата твоего? Или и ты, что унижаешь брата твоего? Все мы предстанем на суд Христов.» (Рим 14:7-10). Ну, да ладно, каким судом судили они, таким и будут судимы.
   
Вспомним и такое пророчество Павла: «Я знаю, что по отшествии моем, войдут к вам лютые волки, не жалеющие стада; и из вас самих восстанут люди, которые будут учить превратно, дабы увлечь учеников за собою.» (Деян 20:29,30). Павел не написал, но подразумевал, что «[сразу] по отшествии...» Отметим и еще, что волки все-таки суть не из среды самой церкви, но войдут извне — не Константин ли это великий? Так что плевелы, похоже, продолжают буйно расти, как о том и написано, заглушая пшеницу, и все развивается по предсказанному, включая и то, что, «отступив, некоторые уклонились в пустословие, желая быть законоучителями, но не разумея ни того, о чем говорят, ни того, что утверждают.» (1 Тим 1:6,7).
   
К пустословию, о котором говорит Павел, мы, понятное дело, не можем отнести без разбора все, что так или иначе отсутствует в Писании. Но те догматы и каноны, которые явно не имеют в своей основе ничего общего со Священным Писанием или же, тем более, ему прямо противоречат, те измышления, которые приводят при игнорировании Писания к явной или скрытой, внутренней или внешней антитетичности, с неизбежностью, вызывающей упоминаемое Павлом неразумение предмета учения и извращение целостности и истинности утверждения, должны быть нами отринуты без всяких сомнений.
   Является ли сие требование чем-то особенным, новым, лишь ныне нами вымышленным? Нет, конечно же, ибо еще и Павел увещевал, говоря именно о том, что измышляется человеками:
«Братия! говорю по рассуждению человеческому: даже человеком утвержденного завещания никто не отменяет и т прибавляет к нему.» (Гал 3:15), — не тем ли более предосудительно изменять или отменять Завет Божий?! Апостол недвусмысленно призывал, «чтобы вы научились не мудрствовать сверх того, что напиcaно.» (1 Кор 4:6). Мудрствование же в рамках Священного Писания вовсе не возбранено ни Павлом, ни кем другим. Но еще много раньше Павла сказано: «Всякое слово Бога чисто; Он — щит, уповающим на него. Не прибавляй к словам Его, чтобы Он не обличил тебя, и ты не оказался бы лжецом.» (Прит30:5,6). Последнее сказано в первую, пожалуй, очередь для тех, кто по собственному произволу вводил в Писание «для ясности речи» слова, извращающие смысл богодухновенного текста.
   Здесь, как нам кажется, уместно привести такие слова: «Люди истинно благочестивые и любомудрые должны уважать и любить только истину и отказываться от последования мнениям предков, если они худы, — такова обязанность внушаемая разумом... Если же вы, подобно бессмысленным, обычаи предпочитаете истине, то делайте, что можете. Правители, предпочитающие мнение истине, не более могуществены, как и разбойники в пустом месте.» (Иустин «Апологии» 1.2,12).

   Мы понимаем, что, по крайней мере, в нравственной, в духовной сфере все, что не истинно, то ложно, и все, что не ложно, то истинно. Это же Иисус формулировал так: «Кто не со Мной, тот против Меня; и кто не собирает со Мной, тот расточает.» (Мф 12:30; Лк 11:23), равно как Он говорил ученикам: «Кто не против вас, тот за вас.» (Мк 9:40). Основываясь на этом, и называя вещи своими именами, мы должны сказать, что ложь остается ложью даже в устах искренне считающего ее за истину апологета. А посему не удается уйти от вопроса Иова: «Надлежало ли вам ради Бога говорить неправду и для Него говорить ложь?» (Иов 13:7).

   Между тем, время таково, что используя слова все того же Павла, переадресовав их, правда, современникам нашим, можно сказать: «О сем надлежало бы нам говорить много; но трудно истолковать, потому что вы сделались неспособны слушать. Ибо, судя по времени, вам надлежало бы быть учителями; но вас снова нужно учить первым началам слова Божия, и для вас нужно молоко, а не твердая пища. Всякий, питаемый молоком, несведущ в слове правды, потому что он младенец; твердая же пища свойственна совершенным, у которых чувства навыком приучены к различению добра и зла» (Евр 5:11-14).

4

   Взглянем на исследуемую нами проблему с другой стороны.
   Все вышеназванные учения были признаны еретическими и осуждены. Осуждены! Осуждены именем Христа, Того Самого, Который призывал: «Не судите, да не судимы будете.» (Мф 7:1). К этому ничего не нужно прибавлять. Кто имеет уши слышать, да слышит! Кто-то в качестве возражения вновь может пытаться привести оправдывающий подобное догмат о непогрешимости церкви. Но вспомним, что говорил Иисус: «Вы судите по плоти; Я не сужу никого.» (Ин 8:15). С этими словами перекликается следующий сюжет, проливающий свет на само понятие непогрешимости, повествующий о юноше, обратившемся к Иисусу:

   
«Когда выходил Он в путь, подбежал некто, пал пред ним на колени и спросил Его: Учитель благий!.. Иисус сказал ему: что ты называешь Меня благим? Никто не благ, как только один Бог...» (Мк 10:17,18; Мф 19:16,17). Некоторые толкователи мотивируют такой ответ тем, что Иисус, якобы видел стремление спровоцировать Себя, уловить в словах. Такими эпизодами и на самом деле изобилуют Евангелия (Мф22:15; Мк 12:13; Лк 10:25 и др.), при этом используются выражения: лукавые люди, притворившиеся благочестивыми, чтобы уловить Его в каком-нибудь слове, чтобы предать Его (ср. Лк 20:20), и Евангелисты не избегают прямого указания на подобные инсинуации книжников, фарисеев и и же с ними. Блестящим примером такого рода является следующий фрагмент: «Когда Он говорил им это, книжники и фарисеи начали сильно приступать к Нему, вынуждая у Него ответы на многое, подыскиваясь под Него и стараясь уловить что-нибудь из уст Его, чтобы обвинить Его.» (Лк 11:53,54).
   В данном случае, однако, справедливость требует, чтобы подобные подозрения были сняты, ибо, хотя Матфей с Лукой здесь вполне нейтральны, то что касается Марка, у него не только нет намека на какое бы то ни было лукавство со стороны юноши, не могущее ускользнуть от взора Иисуса, но, напротив, недвусмысленно написано: «Иисус, взглянув на него, полюбил его.» (Мк 10:21), — то есть Иисус не усмотрел никакого желания со стороны юноши спровоцировать себя. И сей эпизод тем паче заставляет нас еще глубже вдуматься в проблему права человеков судить.

   Попробуем коснуться сего вопроса еще с одной стороны. В начале этой главы мы уже слегка затрагивали проблему того, что Иисус не мог не предвидеть перспективы развития Своего учения, не мог не видеть тех заблуждений, к которым могли придти люди в результате действия соблазнов, которым необходимо придти (Лк 17:1). И, конечно, не только к современным Иисусу фарисеям, книжникам и саддукеям, держащимся предания старцев, обращена Его фраза: «Лицемеры! хорошо пророчествовал о вас Исаия, говоря: приближаются ко Мне люди сии устами своими, и
чтут Меня языком, сердце же их далеко отстоит от Меня; но тщетно чтут Меня, уча учениям, заповедям человеческим.» (Мф 15:7-9), «ибо вы, оставив заповедь Божию, держитесь предания человеческого... И сказал им: хорошо ли, что вы отменяете заповедь Божию, чтобы соблюсти свое предание.» (Мк 7:8,9). В любой Библии приводится указание на стих из Исаии, который упоминает Иисус: «этот народ приближается ко Мне устами своими, и языком своим чтит Меня, сердце же его далеко отстоит от Меня и благоволение их предо Мною есть изучение заповедей человеческих.» (Ис 29:13). Тем, кто не поленится сопоставить слова Иисуса с Исаией, должно броситься в глаза, что Иисус обращается со сказанным пророком весьма вольно. Между тем, именно дословная цитата должна была бы заставить задуматься фарисеев и книжников. Однако вместо этого Иисус даже добавляет целую фразу от Себя: «Но тщетно чтут Меня, уча учениям, заповедям человеческим.» (Мф 15:9; Мк 7:7). Да любой фарисей, знающий книгу Исаии наизусть, сразу мог бы уличить Иисуса в искажении Писания, так что единственным разумным объяснением такового «искажения» является то, что Иисус обращается не только и не столько к фарисеям и книжникам, но к потомкам — к нам с вами. И, когда Он в этой фразе говорит «Меня», то и имеет в виду Себя и Свое учение и положение с Ним в современном христианском мире.

5

   Проблема развития церковного предания является темой слишком серьезной, чтобы ее можно было рассматривать в одной из первых глав нашей работы только на основании исследованного нами материала о тайном учении. Сему вопросу будет посвящено изложение, приступить к которому можно лишь после ознакомления с некоторыми тайнами, кои нам дано открыть. Целью же нашей на этом этапе является просто доказательство первичности богодухновенного Священного Писания но отношению к человекотворному преданию, «развитие» которого привело к неразрешимым противоречиям последнего с Писанием.
   При традиционном понимании и христианства вообще, и взаимосвязей Священного Писания с тем, что называется священным преданием, никак не уйти от мыслей, вложенных в уста таких столпов традиционной концепции христианства, как блаженный Августин (мы пользуемся православной терминологией, ибо католицизм почитает Августина за святого, тогда как лютеранство считает его учителем), заявивший, например: «Я бы тоже не верил Евангелиям, если бы мне не повелевал авторитет церкви.» (Contra Taustum Manichaeum XXV, 1,3). Более дипломатично, и потому не столь шокирующе, высказался отец протестантизма Мартин Лютер,
давший такой совет: «Если возникает какая-нибудь трудность относительно Священного Писания, и мы не сможем ее разрешить, то нам просто не нужно касаться этого вопроса вообще.» В приведении подобного рода цитат нам нельзя не коснуться и высказывания одного из отцов церкви — Тертуллиана, которое можно использовать как девиз всем желающим провозгласить свою собственную глухоту, слепоту и неразумение. Вот этот перл: «Credo quia absurdum» — «Верую, ибо абсурдно». Что же скажем? Да все то же: У неимеющего отнимется и то, что имеет.
   Дерзнем, однако, предположить, что праведность Евангелиста Луки превосходит праведность блаженного Августина, Тертуллиана и Мартина Лютера вместе взятых, и посему воспользуемся словами Луки: «Рассудилось и мне, по тщательному исследованию всего сначала, по порядку описать тебе,.. чтобы ты узнал твердое основание учения, в котором был наставлен.» (Лк 1:3,4). Обращаем внимание читателя на последние слова — требуется узнать основание учения, изучать его, вникать в него: «кто вникнет в закон совершенный, закон свободы, и пребудет в нем, тот, будучи не слушателем забывчивым, но исполнителем дела, блажен будет в своем действовании.» (Иак 1:25). Иаков говорит не об учении, а о законе, однако это не есть обычный закон, главным в котором является накладывание ограничений, но сей закон, напротив, — закон совершенный, закон свободы.

   Сказанному Иаковом вторит и Павел: -«вникай в себя и в учение;
ибо, так поступая, и себя спасешь и слушающих тебя.» (1 Тим 4:16). Вот сие вникание в учение, в закон совершенный, закон свободы, а не в заповеди человеческие, и есть наша цель.
   Вникая в учение, ища истолкования благовествованного в Писании, попытаемся пойти тем же путем, каким шел и Павел, писавший: «я не стал... советоваться с плотью и кровью, и не пошел в Иерусалим к предшествовавшим мне Апостолам.» (Гал 1:17). Так же и мы не пойдем к учителям, предшествовавшим нам, говорящим о себе, что они апостолы, — мы не пойдем ни в Иерусалим, ни в Рим, ни, тем более, в Никею, ни в какой другой город, но будем искать Нового Иерусалима.

   В заключение приведем еще одну цитату из Павлова послания к Тимофею: «Обманщики будут преуспевать во зле, вводя в заблуждение и заблуждаясь. А ты пребывай в том, чему научен и что тебе вверено, зная, кем ты научен. Притом же ты из детства знаешь священные писания, которые могут умудрить тебя во спасение верою во Христа Иисуса. Все Писание богодухновенно и полезно для научения, для обличения, для исправления, для наставления.» (2 Тим 3:13-16). Вот это-то богодухновенное Писание мы и используем в первую очередь для исправления и для научения, затем для наставления. Придет время и для обличений. Аминь.

Hosted by uCoz