Письмо XXI

ДУША В ЧИСТИЛИЩЕ

14 апреля 1915

   Осмелюсь ли я рассказать вам о чистилище, в которое ярость баталий направляет так много душ, лишь совсем недавно ходивших по Земле в образе людей, ежедневно отправлявшихся из дома на работу, любивших своих жен и детей и обменивавшихся банальностями в перерывах между работой, совершенно не подозревая о том, что с каждым часом они все ближе и ближе подходят к Великому Событию? Да, осмелюсь.
   Мы последуем за одной душой, за которой я следовал сам. Её историю я могу восстановить по памяти, потому что каждый её акт навсегда запечатлен в моем разуме. Нет, мне вовсе не нужны мозговые клетки для того, чтобы запомнить что-либо. Вам они тоже не понадобятся, когда вы освободитесь от оков своего мозга.
   Это был холостой мужчина, полковой офицер, англичанин. Внешне он был такой же, как и все остальные, но сознание его было иным. Он жил в своем собственном внутреннем мире, ибо много читал и много размышлял. Он не был что называется очень хорошим человеком. Далеко не все англичане хороши даже сейчас, когда Англия воюет; я говорю это тем из вас, кто приходит в ярость, услышав малейшую критику в адрес своего родного острова, и даже в том числе и вам — той, кто пишет сейчас для меня!
   Этот человек был не очень хорошим, потому что в его сердце было мало любви. Нельзя сказать, что он был неспособен любить, но он неспособен был пробуждать любовь в других и потому чувствовал духовный голод. Иногда на него накатывало ощущение непреодолимой тоски, и тогда он впадал в раздражение и начинал пить, или бранить своего слугу, или то и другое сразу. А временами, когда весь мир и он сам становились ему особенно противны, он пускался в "загул".
   Но началась война.
   Он сразу же почувствовал, что шум и суета военных приготовлений смогут стать естественным выходом для его раздражения. И он с радостью отправился на войну.
   В Лондоне он знал одного немца и очень его не любил. Немец был слишком болтлив, а его громкий и резкий голос раздражал чувствительный слух утонченного офицера. Увлекая своих солдат в битву, он как раз вспоминал об этом немце. Он думал, что ему наконец-то предоставилась возможность сразиться именно с этим немцем, лицом к лицу, и эта мысль приносила ему удовлетворение.
   Ненависть стала для него почти что чувственным наслаждением. Немцу удалось соблазнить одну вульгарную женщину, которую страстно желал сам офицер. Он ненавидел себя за эту страсть и ненавидел немца за то, что тот все испортил. Мы всегда ненавидим тех, кто мешает нам спокойно ненавидеть самих себя.
   Офицера убила немецкая пуля в первые же дни войны. Где? Да какая разница, где! Если я скажу, кто-нибудь, возможно, узнает этого человека, а мне не хотелось бы выдавать тех, кто, пусть даже невольно, делится со мной своими секретами. Даже когда я прислушиваюсь у закрытой двери жизни, я не стремлюсь затем рассказывать другим слишком много о том, что услышал. Я стараюсь быть благоразумным.
   Я буду называть этого человека своим другом, поскольку мы с ним настолько сдружились, что теперь я имею на это право.
   Накануне битвы, в которой мой друг нашел свою смерть, я был рядом с ним, стараясь смягчить жестокость, овладевшую его сердцем. Это чувство редко встречается среди солдат того участка северного фронта, на котором он находился, ибо для них война это что-то вроде благородного спорта (или, по крайней мере, она была для них таковой в сентябре прошлого года).
   Но мой друг был исключением, потому-то я и решил рассказать именно о нем. И мои замечания по поводу его исключительности в данном случае необходимы для того, чтобы не слишком напугать читателя. Я не хотел бы, чтобы мои читатели думали, будто их друзьям также пришлось пережить нечто подобное. Знай же, всяк склонившийся над этой страницей, что мой друг — это не твой друг, это совсем другой человек. То, что пережили ваши друзья, было не столь ужасным. Ведь они были лучше, чем он, потому что вы их любили, а тот человек был намного хуже, потому что его почти никто не любил.
   Его сразила ружейная пуля. Все вокруг него погрузилось во тьму, и на некоторое время он лишился сознания.
   Его привел в чувство грохот разорвавшегося снаряда.
   "Начался бой, — подумал он, — чертов слуга! Он должен был разбудить меня на рассвете".
   Вокруг него были солдаты его полка, но, казалось, что они стали выше, чем были, и видел он их смутно, как в тумане. Он протер глаза.
   "Чёрт их раздери! Кого это они поставили на мое место?"
   Он подумал так, потому что увидел, что вместо него командует какой-то младший офицер.
   В полном недоумении он оглядывался по сторонам. Да объяснит ему кто-нибудь, наконец, что происходит?! Он направился туда, где обычно находился старший офицер; офицер был как всегда на месте.
   "Что это со мной? — подумал он. — Может быть, я сошел с ума?"
   Он отдал честь офицеру, но тот не обратил на него никакого внимания.
   "Я, должно быть, сплю? — предположил он."
   Он подошел к солдату, заряжавшему ружье, и дотронулся до его руки. Но солдат тоже никак на это не отреагировал. Тогда он схватил солдата за руку. Все так же, не обращая на него внимания, солдат поднял ружье и выстрелил.
   Тогда мой друг подошел к двум разговаривавшим между собой солдатам и услышал, как один из них сказал: "Бедняга ... ! Получил пулю в самое сердце! Он был букой, но неплохим офицером. Жаль его".
   Тот "бедняга", о котором они говорили, как раз и был он сам. "Получил пулю в сердце — неплохой офицер — бука — умер!"
   Он всё понял. Бывает, что понимание случившегося приходит ещё позже. Он был "мертв".
   "Ну и хорошо!" — инстинктивно подумал он.
   За его спиной с грохотом разорвался очередной снаряд.
   И тут он увидел перед собой лицо, сразу же привлекшее его внимание. Это была зловредная, наглая рожа, которая, впрочем, тут же трансформировалась в лицо его врага — того самого немца из Англии, которого он так ненавидел.
   "Как? Это ты?" — спросил он.
   — Призрак ничего не ответил, но вновь изменил форму. На этот раз перед ним возникла та женщина, за страсть к которой мой друг ненавидел самого себя.
   "И ты тоже!" — изумился он.
   И вновь призрак изменил внешность. Теперь он стал похожим на слугу, которого он в свое время частенько осыпал проклятьями, и который ушел от него год назад.
   "Так и ты тоже умер?" — спросил он; но лицо уже успело принять свои первоначальные очертания. Теперь это снова была просто наглая, зловредная рожа, непохожая ни на одного конкретного человека.
   "Да кто же ты, в конце-то концов?" — потребовал объяснений мой друг; но ответа так и не получил.
   И тут его заинтересовал глаз призрака — его левый глаз. Он вдруг начал увеличиваться и рос до тех пор, пока не достиг размеров мишени, вроде тех, что вывешивают в тире. В центре глаза, в окружении глазного белка появилась необычная, сине-зеленая радужка. А черный зрачок — огромный, как блюдце — не мигая смотрел на него с невыразимой, сосредоточенной злобой.
   "Что ты делаешь?" — снова спросил мой друг; но по-прежнему не услышал ответа.
   Затем видение пропало.
   А на его месте возникла толпа отвратительных человеческих и получеловеческих теней. Поблизости разорвался еще один снаряд, и тени пустились в пляс. Они вцепились в моего друга и закружили его в своем хороводе, всё быстрей и быстрей, пока ему не стало дурно. Вдруг они остановились, и каждый из них превратился в того ненавистного немца из Англии. И тут к ним присоединилась еще одна толпа сумасшедших существ. Они тоже видоизменились, и перед моим другом предстала дюжина двойников той женщины, за страсть к которой он ненавидел самого себя. Эти женщины и двойники его врага взялись попарно за руки и принялись целоваться. Почувствовав отвращение, мой друг решил уйти, и ему это удалось. Он увидел, что летит через долину, прямо над головами солдат германской армии. Он услышал звуки ненавистного ему языка.
   "Что за дьявольщина! — подумал он, и тут же перед ним возник самый настоящий дьявол: с хвостом, рогами и копытами.
   — Раньше ты думал не обо мне, правда? — ухмыльнулся злобный дух.
   Моего друга смутило и напугало его появление, поскольку дьявол, несмотря на все свои неприглядные аксессуары, очень уж был похож на него самого.
   — Ты тоже сейчас изменишь внешность? спросил он.
   — О, нет! Я меняюсь медленно. Я меняюсь только вместе с тобой.
   — О чём это ты?
   — Только ты можешь изменить меня.
   — Ну тогда меняйся! — сказал мой друг. Но демон оставался таким же, каким и был.
   — Изменись! — повторил мой друг. Но стоящая перед ним фигура оставалась прежней.
   — Вижу, ты обманул меня — я не могу тебя изменить!
   — Я же сказал, что меняюсь медленно.
   — Что ты имеешь в виду?
   — Я меняюсь только одновременно с тобой.
   — Значит, я нисколько не изменился?
   — А я за тем и слежу, чтобы ты не менялся.
   И так, в компании со своим дьяволом моему другу пришлось пройти по местам, от описании которых я воздержусь, — задолго до меня с этим прекрасно справился Гёте, когда писал свою "Вальпургиеву ночь". Безрассудный и отчаянный, он следовал за своим поводырем до тех пор, пока не выбился из сил. Дни, недели тянулись, как один нескончаемый кошмар.
   — Неужели я никогда не смогу от тебя освободиться? — спрашивал он своего спутника.
   — Сможешь.
   — Но как?
   — Освободившись от самого себя.
   — Это легче сказать, чем сделать.
   — Да, сказать — легко, сделать — трудно.
   Часто они оказывались на полях сражений — прямо на линии атаки, либо в гуще солдат. Единственным развлечением моего друга было изредка вдыхать аромат кофе и жареного мяса. Он пытался пить бренди из фляг, когда солдаты подносили их к своим губам; они не видели его и потому не прогоняли. Моего друга все сильнее терзали голод и отчаяние. С кем бы он ни встречался, его спутники всё время принимали форму мужчины, которого он ненавидел, и женщины, которую он похотливо желал. Он видел их омерзительные совокупления. Иногда призрак женщины обращался к нему с ласковыми словами. Он проклинал её, но все же льнул к ее руке. Однако, всякий раз, когда он пытался её поцеловать, призрак исчезал.
   Иногда, во время больших боев в нем просыпался боевой пыл. Он набрасывался на солдат противника, как будто хотел отомстить им за все свои страдания. Он пытался вырвать из их рук винтовки, а когда душа кого-либо из них отделялась от тела, старался вывести её из темноты и из состояния сна, в которое она попадала; но это ему никогда не удавалось. Ему вообще ничего не удавалось. Само его существование было тщетным, горьким и безрадостным.
   Однажды я подошел к нему и дотронулся рукой до его лба.
   Ты не такой, как все остальные, — сказал он равнодушно, — откуда ты?
   — Я пришел издалека, — ответил я, — хочешь пойти со мной?
   — Куда угодно, лишь бы подальше отсюда, — согласился он.
   — Ты хотел бы остаться один?
   — Нет. Одному еще хуже.
   — Самое худшее уже позади, — утешил его я.
   — Что ты имеешь в виду?
   — То, что на этот раз источник твоих низменных желаний уже истощился. Ты устал и с отвращением вспоминаешь ту жизнь, которую ты вел с тех пор, как освободился от своего тела.
   — Какое странное выражение — "освободился"! Только сейчас я чувствую, что очень хочу освободиться.
   — И я помогу тебе вырваться из еще одной темницы, в которую ты заключен, помогу сорвать ещё одну оболочку с самого себя, которая не выпускает тебя на волю.
   — А для чего это тебе?
   — Чтобы ты не тратил сил понапрасну, когда будешь стараться освободиться от этой оболочки самостоятельно, — сказал я, — а сейчас ты, наверное, хочешь спать?
   — Да, я бы не отказался немного отдохнуть.
   Он спал, а я тем временем пытался ускорить его освобождение, и когда он пробудился, на сей раз уже в другом, более свободном мире, я по-прежнему был с ним.
   — Что бы ты хотел увидеть? — спросил я.
   — Что-нибудь красивое, — ответил он. — Что-нибудь красивое и чистое.
   — Может быть, танец эльфов? — спросил я с улыбкой.
   — Танец эльфов? — Разве такие вещи на самом деле бывают?
   — Во вселенной — бесчисленное множество форм жизни и сознания, — пояснил я, — и раз уж твой опыт заставляет тебя верить в дьяволов, значит ты, без сомнения, сможешь поверить и в эльфов.
   Едва я успел это сказать, как они тут же приблизились к нам: гибкие, прозрачные формы, весело танцующие в усыпанных цветами просторах Елисейских Полей. Они кружились и покачивались вокруг нас — эти существа: чистые, как сам воздух, по которому они порхали; легкие, как само счастье, которое они излучали; вечные, как надежда, и ещё более прекрасные, чем сны смертных людей.
   Тень грусти окончательно слетела с лица моего друга, он тоже заразился этим весельем и стал легким, как воздух, и чистым. Он присоединился к их танцу и вместе с ними закружился вокруг меня.
   Признаюсь вам в порыве откровения, что я тоже танцевал с эльфами. Сотоварищ и друг Прекрасного Существа тоже окунулся в море вселенской жизни и поплыл по нему под парусами беззаботности. Тот, кто слишком много знает о скорби этого мира, должен иногда облегчать свою ношу, полностью отдаваясь чувству радости.
   Когда эльфы снова удалились в свое неприкосновенное убежище, я заметил, что к нам приближается еще какая-то форма.
   — А сейчас, что бы ты хотел увидеть? — спросил я его.
   — Могу я увидеть одного человека, который до сих пор живет в Англии? — спросил он несколько смущенно. И все же в его просьбе я уловил ту непоколебимую уверенность, которая свойственна душам, научившимся доверять своим собственным желаниям — так бывает, когда в них, благодаря очищению желания, начинает проникать высшая мудрость.
   — Пожалуй, да, — ответил я.
   Подошедшая к нам форма была мне незнакома, но мой друг сразу же узнал и поприветствовал её. Рядом с моим другом стояла женщина, в которой сразу же можно было признать натуру энергичную и деятельную, и в то же время чистую, ибо без этого чистого излучения в тех сферах, где мы тогда находились, вообще невозможно было никакое общение.
   — Давайте присядем, — предложил я, — так мы будем чувствовать себя уютнее.
   Эти двое рядом со мной, казалось, были счастливы от одного только присутствия друг друга. "По-братски, рука об руку" сидели они рядом; и хотя я знал, что одна из них — всего лишь подобие живой женщины, в этот момент она казалась мне абсолютно реальной, ибо все добрые побуждения сердца — реальность, а в тех сферах, в которые я привел своего друга, все побуждения могут быть только добрыми. Здесь нельзя встретить врага, и та женщина, которую он любил, тоже любила его, иначе она не смогла бы оказаться здесь.
   Вскоре я оставил их вдвоем и вернулся к своим трудам на поля сражений, поскольку там были и другие, кто нуждался в моей помощи; другу же моему пока ничто не грозило.
   Немного погодя, я вновь приду к нему на помощь, чтобы он смог достичь еще большей степени свободы. Нам интересна судьба тех, кому мы в свое время помогли, и мы продолжаем оказывать им помощь и дальше.
   Вас удивляет то, что именно этому человеку я решил оказать помощь; тем более, что, судя по начальным строкам этого письма, личностью он был малопривлекательной.
   Открою вам маленький секрет: именно из-за его непривлекательности я его и выбрал. Его никто никогда по-настоящему не любил, поэтому он и нуждался в помощи больше, чем другие. Те, кого любят, уже получают помощь, благодаря этой любви.
   "Улавливаешь ли ты мою мысль, дочь Земли?" — как сказало бы Прекрасное существо.
   Сейчас я живу для того, чтобы помогать человечеству пережить ужасы войны. Послужите и вы этой цели, любя тех, кто менее всего достоен вашей любви. Так вы сможете познать тот Путь, которым следуют Учителя Сострадания.