<< Часть I

    Довольно трудно доказать, что кто-нибудь чего-нибудь не читал, даже когда никто не может найти источника цитируемой фразы; еще труднее сделать это теперь, когда источник цитат отыскан. Тем не менее и утверждать противное не так легко, как оно кажется с первого взгляда. Наш сеанс происходил, как было сказано, 10 (22) февраля 1882 года; книга издана, как на ней значится, в 1882 году; предположим, однако, что она вышла еще в конце 1881 года и появилась в Петербурге вместе с другими новинками к Рождеству. Следовательно, если книга эта попалась кому-нибудь из нас на глаза, то это могло быть только в течение двух месяцев, предшествовавших сеансу. А наружный вид книги бросается в глаза: красивый тисненый переплет с золотым обрезом, каждая страница в рамке, и весь текст испещрен короткими цитатами, отдельно, другим шрифтом напечатанными. Заглянув однажды в книгу, трудно совсем о ней забыть в течение двух месяцев - забыть до такой степени, что никто из нас не вспомнил даже, что видел какую-то книгу, содержавшую различные мотто, и не подумал поискать там столь заинтриговавшее нас изречение! Я сам, будучи несколько библиоманом, даже и не подозревал тогда существования подобных сборников девизов. Получив книгу, моим первым делом было показать ее моим двум медиумам; они заявили, что никогда ее не видали; проф. Бутлеров, присутствовавший на этом сеансе, не преминул бы, разумеется, упомянуть об этом источнике, если б за последние два месяца видел что-нибудь подобное. Но, как сейчас узнаем из последующего, присутствие г. Бутлерова и не имело значения для данного случая. Только несколько лет спустя, прочитав где-то объявление о книге: «Buchmann, Geflugelte Worte. Der Citatenschatz des Deutschen Volkes, 1882», я тотчас ее выписал, чтобы поискать в ней латинские, греческие, итальянские цитаты, полученные на наших сеансах. Но я в ней ничего не нашел. Случилось так, что о книге Вихмана я как раз до этого времени не слыхал.
    Но книга налицо. Следовательно, надо предположить, что кто-нибудь из нас ее видел, машинально открыл на странице 312-313 и затем немедленно и совершенно позабыл о ней; но машинальный взгляд не поясняет дела: слова эмек хабакка не из тех, которые невольно запоминаешь; они ничего не говорят сознанию, надо их прочитать и перечитать, чтобы запомнить, а затем прочитать и значение их, и еще па другой странице об их историческом происхождении с весьма определенными подробностями. Тут мимолетного взгляда недостаточно, требуется сознательное чтение; итак, новое затруднение для гипотезы бессознательного воспроизведения.
    Но вот что еще курьезнее. Получив книгу, я, весьма естественно, пожелал посмотреть, нет ли в ней еще каких «изречений» из числа сообщенных на наших сеансах. Так как в книге указателя нет, я перелистал ее страницу за страницей; мой труд не пропал даром: к крайнему удивлению, на с. 62 я нашел еще два мотто, которые - я тотчас это вспомнил - были нам продиктованы нашим таинственным собеседником. Прежде всего, приведу здесь эти места, как они находятся в книжке:
    «Позднее из имени этого папы (Григорий XIII) был составлен соответствующий девиз: Дракон с леммою
    Γρεγορει
    («Бодрствую» -
    Игра слов с именем папы.)
    Основанная во Флоренции в 1584 году с целью очищения итальянского языка academia della Crusca, намекая на слово «Crusca» (мука), взяла для своего девиза сито со следующим мотто:
    «II piu bel fior ne coglie»
    («Так остается тончайшее»).
    А вот что я нахожу в своих записках. На сеансе 3 марта 1882 года, на котором наш собеседник проявился опять, я воспользовался этим случаем, чтобы спросить его, какой был разумный повод для подобной еврейской цитаты? Он ответил:
    - Есть самый непосредственный. Я нарочно спросил о пожаре¹, думал, к чему вам это? Но видел, что вы на этом выводите что-то, вот я и подумал: как плачевна жизнь ваша, какими средствами ничтожной убедительности вы владеете; вместе хотел поразить тем же.
    И когда мы толковали о значении последних слов, он продолжал:
    - Тут у нас видно, что у вас сокрыто. // piu bel fior ne coglie.
    - К чему эта итальянская речь?
    - Тончайшее переживает.
    - Это дополнение, что ли, к итальянскому?
    - Вы должны довольствоваться вашей телесной темницей; мы лучший цвет.
    - Хорошо, перейдем теперь к философии.
    - Тут русскими буквами было продиктовано:
    - Грегореи.
    - Это по-каковски?
    - По-гречески.
    - Что же это значит?
    - Это совет вам всем, ибо не ведаете ни дня, ни часа, а надо приготовляться.
    - Таково значение слова грегореи?
    - Да, custodite.
    После того мы перешли к философским вопросам, о которых здесь говорить не место. Ни моя свояченица, ни мой пасынок (мои медиумы) не знают по-итальянски; фраза была указана по французскому алфавиту, без малейшей ошибки; она значит «срывает самый лучший цвет». Греческое слово было неизвестно моему пасынку, который учился греческому языку в гимназии; в словаре греческих конкорданций я нашел только несколько раз «грегореите», переданное в латинских переводах словом «vigilate».
    На следующем сеансе 10 марта проявился опять тот же собеседник, и я спросил его:
    - Скажите мне грамматическую форму греческого слова на последнем сеансе?
    - Второе лицо повелительного, единственного числа.
    - А латинского слова?
    - Множественного.
    - Зачем эта разница?
    - Не все ли равно?
    - Удивляюсь, ибо в Новом Завете все повелительные этого глагола во множественном.
    - На одном гербе читал.
    - Вы по-гречески знаете хорошо?
    - Плохо.
    - Однако ж вы даете грамматический анализ?
    - Разве это хорошо? можно хуже знать!
    - А по-латыни знаете хорошо? -Да.
    - А по-итальянски? -Нет.
    - Откуда цитата?
    - Кажется, Тассо.
    - А по-еврейски знаете? -Нет.
    - Однако цитируете?
    - Мало ли что помнится, а по-еврейски все-таки не знаю.
    Позднее мой пасынок подтвердил мне, что это было действительно второе лицо единственного числа повелительного наклонения и слов грегореин значит бодрствовать, следовательно, продиктованное слово значит бодрствуй.
    Теперь еще более очевидно, что источником этих трех мотто послужила книга Вихмана. Невозможно избегнуть этого заключения. Но, с другой стороны, становится еще труднее предположить, чтобы кто-нибудь из нас троих (проф. Бутлеров не присутствовал на этих последних сеансах, из чего ясно, что и еврейская цитата на первом не может быть приписана его присутствию) имел в руках книгу Вихмана, прочел бы машинально эти три мотто, а потом, спустя несколько недель, а может быть, и дней, воспроизвел бы их на сеансах, вполне забыв, что видел эту книгу. Это не то, что одно слово, одна строчка на языке известном, которые внезапно и бессознательно отпечатались бы в нашем мозгу. Три мотто на трех различных страницах, на трех различных языках, неизвестных обоим медиумам, с соответствующими переводами их смысла, не удерживаются машинально и моментально в такой степени, чтоб не оставить в нормальном сознании ни малейшего следа, даже и на такой короткий срок, как несколько недель. Подобное объяснение сводится к тому, что бессознательная память могла проделать такую штуку в то время, как сознательная не сохранила даже смутного воспоминания о существовании книги, с содержанием которой бессознательная память так хорошо познакомилась. Я говорю «познакомилась», ибо нельзя разумно допустить, что книга была раскрыта только на трех страницах и что взор упал лишь на эти три мотто. Такая вещь совершенно невозможна.
    Но это еще не единственное затруднение. Что тут нечто более, чем бессознательное впечатление, это явствует из следующих соображений. Первое данное имя было Сардовий; после чего сеанс был прерван для чаю и справок; как только сеанс возобновился, сложилось имя В. Cardosio, точь-в-точь как у Вихмана, а несколько минут спустя Кордовый, потом Кардозий и, наконец, опять настоящее - F. Cardoso. Спрашивается, каким камертоном руководствовалась бессознательная память, чтобы выбирать между вариантами имени? И далее: слово гре-гореи не переведено «бодрствую», как у Вихмана, что неправильно по грамматике, но словом «custodite», что имеет другое значение и грамматическую форму более правильную. Когда я настаивал на происхождении слова грегореи, наш неведомый собеседник не сказал, что это девиз папы Григория XIII, но ответил парафразисом: «Я прочел это на гербе», что одно и то же по смыслу. Следовательно, нельзя видеть во всем этом бессознательное воспроизведение бессознательных впечатлений.
    Другое соображение. Зачем вместо уклончивого ответа: «Я прочел на гербе», не сказать, по крайней мере: «Я прочел в книге девизов?» Зачем на мой вопрос о происхождении итальянской цитаты указать на Тассо, а не настоящий источник? И зачем, когда я добивался узнать происхождение еврейского изречения, ответить, что это дело памяти, а не назвать прямо немецкую книгу? Есть полное основание для предположения, что личность - или бессознательная память медиума, или иной любой фактор, диктовавшие нам эти мотто, очень хорошо знали источник, из которого они почерпали их, но что ради мистификации или чтоб «нас удивить», не хотели открыть этого.
    Итак, тайна состоит в том: каким способом мозг медиумов находился в сообщении с содержанием книги? Чтоб это произошло путем естественным - непосредственным чтением, я этого допустить не могу. Я имею полное основание предположить путь оккультный. Мне кажется, что этот случай всего более подходит к случаям чтения в закрытых книгах, упомянутых мною выше. Припадок сомнамбулизма мог бы объяснить этот факт, если б книга находилась в доме и если б припадок сомнамбулизма был налицо; но не было ни того, ни другого. Чтение это или передача мыслей? Может быть. Но у кого и через кого -вот в чем вопрос, и он останется, я опасаюсь, без ответа. С моей точки зрения, загадка не разгадана, и случай остается столь же поучительным, сколь и таинственным. Абсолютные доказательства всегда трудны. Теперь, когда книга налицо, легко настаивать на предпочтительстве разгадок самых простых; но мы - участники сеанса - остаемся при полном и глубоком убеждении, что источник познавания находился вне нашего тогдашнего умственного содержания.
    Могу упомянуть здесь еще о таком случае, бывшем на тех же наших сеансах. Невидимым собеседником нашим на этот раз был знаток латинского и греческого языков. После разных сообщений на латинском языке я попросил его сказать нам что-нибудь по-гречески; он потребовал греческую азбуку, и пасынок мой, учившийся по-гречески в гимназии, стал ее говорить; таким путем сложилась следующая фраза:
    σωματα αντρωπων διαιεισι.
    Я в греческом не сведущ вовсе, свояченица моя и подавно, пасынок же мой при помощи своих знаний не мог объяснить этого изречения. Понять первые два слова «сомата антропон» было не трудно, это значит «тела людей». Третье и четвертое слов: «дикайа ейси» - означали в общеупотребительном смысле «справедливы суть». Но какой же смысл в том, что «тела людей суть справедливы». Вот в этой-то тонкости вся загадка. Пасынок мой справлялся в том словаре, по которому учился в гимназии, и другого значения для слова там не нашел, а других греческих словарей он никогда в руках не имел. Я обращался ко многим знатокам греческого языка, и они не могли понять смысла этой фразы, покуда справки в обширных греческих словарях не разъяснили, в чем дело. Это оказалось специальным выражением, принадлежащим Ипократу. Откуда же наши мозги почерпнули его? Загадку я напечатал в «Ps. St.», 1884, S. 5, а разгадку - в немецком издании этого ответа, S. 494, куда и отсылаю интересующихся.
    в) Сообщения, извещающие о совершении каких-либо событий, неизвестных участникам сеанса, и где объяснение посредством передачи мыслей, в силу самих условий сообщения, недопустимо.
    Извещения о смерти всего чаще встречаются в случаях этого рода. Вот один из них, мне лично известный. 7 января 1887 года меня посетил полковник Кайгородов, живущий в Вильне, и сообщил мне о следующем факте. У гувернантки его детей, швейцарки из Невшателя, г. Эммы Штрам, проявилась способность к автоматическому писанию. На сеансе, происходившем 3(15) января, после 9 часов вечера, в доме полковника, в Вильне, получилось в его присутствии на французском языке сообщение, которое я цитирую здесь по доставленной мне копии с оригинала. Медиум, будучи в нормальном состоянии, спросил:
    - Здесь ли Лидия? (Личность, проявлявшаяся на предшествовавших сеансах).
    - Нет, Луи² здесь и хочет сообщить сестре своей новость.
    - Что такое?
    - Один твой знакомый отправился сегодня в три часа.
    - Как понять это?
    - Это значит - умер!
    - Кто же это?
    - Огюст Дюванель.
    - От какой болезни?
    - От кровоизлияния (engorgement de sang), молись об упокоении души его.
    Две недели спустя г. Кайгородов, будучи опять в Петербурге, показал мне письмо отца медиума, г. Давида Штрама, из Невшателя, помеченное 18 января 1887 года (нов. ст.), следовательно, писанное три дня после смерти Дюванеля и полученное в Вильне 11 (23) января, в котором отец извещает дочь свою об этом событии в следующих выражениях. Я перевожу буквально из подлинника:
    «Любезная дочь!
    ...Теперь я хочу сообщить тебе большую новость: Огюст Дюванель умер 15 января в 3 часа пополудни. Его смерть была почти внезапна, так как он был болен всего несколько часов: с ним сделалось кровоизлияние (engorgement de sang), когда он был в банке. Он очень мало говорил, и последние слова его были о тебе; он поручает себя твоим молитвам».
    Виленское время на час вперед против швейцарского. Следовательно, в Вильне было 4 часа дня, когда последовала смерть Дюванеля в Швейцарии, а пять часов спустя известие о ней было получено автоматическим письмом.
    Но кто же был Дюванель? Почему известие о его смерти могло быть большою новостью для Эммы Штрам? Вот сведения, доставленные мне г. Кайгородовым на мои расспросы. Когда г-жа Штрам находилась еще в Невша-теле с своими родителями, Дюванель просил ее руки; но он встретил со стороны молодой девушки самый положительный отказ, а так как ее родители, напротив, желали этого брака и уговаривали ее, она решилась покинуть отечество и искать места гувернантки. Последнее ее свидание с Дюванелем происходило за несколько дней до ее отъезда из Швейцарии в 1881 году; в переписке с ним она не была; семейство его она видела всего раза два или три. Год спустя после ее отъезда он уехал из Невшателя и проживал до смерти своей в Цюрихском кантоне.
    Посмотрим теперь на объяснение этого случая по Гартману. Что это не была передача мыслей самого Дюванеля, это ясно из того, что сам передатчик во время сеанса, по понятиям г. Гартмана, более не существовал. Но, быть может, это была невольная и бессознательная передача со стороны друзей покойного? Мы находим этих друзей только в лице родителей г-жи Штрам, ибо в этом случае только между ними и ею можно искать эту «душевную связь»; но г. Гартман говорит: «Беда при этом в том, что, по имеющимся опытам, слова и мысли не передаются на далекие расстояния, а передаются только наглядные и, возможно, живые галлюцинации» (с. 144). Следовательно, передача мыслей не объясняет дела.
    Остается один выход - ясновидение: «Если все индивидуумы высшего и низшего порядка коренятся в абсолюте, то в нем и лежит их взаимная связь между собою; нужно только, чтобы сильный интерес воли установил в абсолюте соотношение или, так сказать, телефонное соединение между индивидуумами, чтобы сделать возможным духовное, бессознательное общение между ними без прямого посредства чувств» (с. 99). Это объяснение здесь к делу не идет по той простой причине, что между Дюванелем и Эммой Штрам не было никакой симпатической связи; если же предположить, что сообщение было произведено сильным интересом воли со стороны одного Дюванеля, то эта «связь» могла бы быть установлена только за несколько моментов до его смерти и должна была бы выразиться тогда лее каким-нибудь проявлением двойного зрения со стороны медиума; но ничего подобного не было.
    Вот еще определение ясновидения, обнимающее ни более ни менее как все содержание вечности: «Всезнание абсолютного духа охватывает в настоящем мироздании как будущее, так и прошедшее, а потому индивидуум, благодаря напряженному интересу воли, может бессознательно черпать из бессознательного знания абсолютного духа частности будущих происшествий, точно так же, как и частности того, что происходит в мироздании, хотя бы то и в отдаленных местах» (с. 99). И это объяснение не идет к делу, ибо все-таки в данном случае не достает главного условия - «напряженного интереса воли» со стороны другого индивидуума, т.е. оставшегося в живых. Когда медиум приступил к сеансу, его интерес был на обычном уровне, не было никакого мотива, никакого повода, чтоб сделать его «напряженным». И, кроме того, мы знаем, что не только г-жа Штрам не имела никакой симпатии к Дюванелю, но, напротив, имела к нему скорей антипатию; следовательно, никакой интерес не напрягал ее воли в этом направлении. И, наконец «беда в этом та», что, по мнению г. Гартмана, «чистое ясновидение является всегда в галлюцинаторном виде, и нередко одетым в символический образ» (с. 87). Ничего подобного в разбираемом случае. Медиум находится в нормальном состоянии; сообщение получается письмом, совершенно прозаическое, простое и точное, без всякого символизма.
    Теория г. Гартмана сводится к следующему: покуда медиум получает сообщение от своего брата Луи и Луи говорит ему про А., Б., В. и т.д. - все это игра сомнамбулического сознания медиума; но вот Луи сообщает ему о внезапной смерти Дюванеля, и медиум переходит мгновенно в прямое сношение с абсолютным, с божественным, с прошедшим, настоящим и будущим мироздания! Когда мне предстоит выбор между этим метафизическим и поистине сверхъестественным отношением с абсолютом и отношением с Луи - это последнее в качестве гипотезы представляется более простым, более естественным, и я нахожу более рациональным предпочесть его первому.
    Этот случай со многими последующими подробностями был сообщен мною Лондонскому Обществу психических исследований, в «Трудах» которого он и напечатан (см. часть XVI, с. 343). Вот вкратце эти постепенно добытые мною подробности, очень сложные и в высшей степени интересные.
    Сличая подлинное сообщение Луи о смерти Дюванеля с письмом отца Эммы Штрам, я был поражен буквальной тождественностью выражения engorgement de sang вместе с бросающеюся в глаза неопределенностью болезни и просил г. Кайгородова при личном с ним свидании в январе 1887 года в Петербурге разъяснить при первом удобном случае это обстоятельство.
    Между тем выяснилось, что г-жа Штрам на другой же день после сеанса 3 (15) января, для проверки факта, написала к сестре, в Швейцарию, спрашивая ее о Дюванеле под тем предлогом, что видела во сне, что он умер. На что сестра, не знавшая, что отец уже известил ее о смерти, и, не желая по некоторым причинам сказать правду, ответила, что он жив, но уехал в Америку.
    Когда г. Кайгородов после шестинедельного отсутствия вернулся в Вильну и узнал о содержании этого ответа, противоречие между двумя известиями крайне его озадачило и он воспользовался первым случаем, чтоб спросить Луи, что оно означает? В этом сеансе медиум находился в трансе и говорил от имени Луи. Вот ответ Луи, тут же буквально записанный г. Кайгородовым:
    - Он умер, но сестра не желала, чтобы она узнала о его смерти, ибо он умер не от «кровоизлияния», как я написал. Я не мог сказать правды, это повредило бы ее здоровью.
    - Как же и где он умер?
    - Он умер в Цюрихском кантоне, и сам лишил себя жизни; она не должна знать этого, ибо, если она узнает о его самоубийстве, это подействует на ее здоровье. Вы не должны ничего говорить ей, она уже подозревает истину.
    - Каким образом случилось, что одно и то же выражение engorgement de sang находится и в вашем сообщении, и в письме отца?
    - Это я внушил ему это выражение.
    Несколько дней спустя после сообщения 3(15) января г-жа Штрам видела Дюванеля во сне всего в крови, и на основании этого сна и противоречивых известий отца и сестры она действительно начинала подозревать истину. Узнала же она ее только осенью 1887 года, во время своей поездки в Швейцарию для свидания с родными.
    По дальнейшим наведенным по моей просьбе самым точным справкам оказалось, что отец ее сам узнал о смерти Дюванеля только 5(17) января, стало быть, двумя сутками позднее сеанса, при случайной встрече в вагоне с братом покойного, ехавшим на его похороны в местечко Цюрихского кантона Гирте, где Дюванель проживал последние два года совершенно один, вдали от всей своей семьи. Из этого следует, что известие о его смерти никак не могло быть результатом телепатического воздействия со стороны родственников Эммы Штрам или Дюванеля.
    Остается один выход - построить объяснение этого случая на единственном отношении, существовавшем между медиумом и покойным Дюванелем, - отношении, состоявшем в том факте, что медиум знал это лицо. Если этого отношения достаточно для какой бы то ни было гипотезы, объясняющей этот факт, - тем лучше; а покуда я перейду к фактам, где даже и этого отношения не существовало.
    Очень хороший случай этого рода мы находим в добавочных подробностях одного факта, о котором мы уже говорили. Я надеюсь, читатель помнит, что дочь судьи Эдмондса, мисс Лаура, сделавшись медиумом, несколько раз говорила с греком Эвангелидесом на его родном языке, которому никогда не училась. В упомянутой выше цитате Эдмондс не поясняет, чем именно был так расстроен г. Эвангелидес при своем разговоре с мисс Лаурой. Я нахожу эти подробности в частном письме Эдмондса, опубликованном лондонским доктором Голле в журнале «Spiritual Magazine» (1871, p. 239), и воспроизвожу здесь целиком этот драгоценный документ, забытый в ворохе спиритических журналов; я позволю себе только вставить на должном месте имя мисс Лауры, о которой тут, очевидно, идет речь.

    «М. г.
    Мне очень хочется после нашего свидания на прошлой неделе изложить вам еще обстоятельнее один случай, который, по-моему, настолько знаменателен, что ему стоит пожертвовать и побольше времени.
    Я передавал вам, что Лаура говорила на разных языках, числом до четырнадцати. Позвольте для примера рассказать о следующем случае.
    Однажды вечером меня посетил какой-то грек, и в скором времени он и Лаура стали разговаривать между собой по-гречески; во время этой беседы он был сильно взволнован и даже плакал. При этом было еще от шести до семи человек, и один из них спросил, что именно могло так его расстроить? Но он уклонился от ответа, извиняясь тем, что это касается его домашних дел.
    На следующий день он возобновил этот разговор с Лаурой и, заставши нас одних, он пояснил мне, что именно так глубоко взволновало его. Он передал мне, что разговаривавшее с ним через Лауру разумное существо было его близкий приятель, умерший в его отечестве, в Греции, брат греческого патриота Марко Боцарриса; он ему возвестил через Лауру о смерти одного из его сыновей, оставленного им в Греции перед отъездом в Америку живым и здоровым.
    После того он был у меня еще несколько раз и дней десять спустя после первого своего посещения он нам сообщил, что он только что получил из дому письмо, извещавшее его о смерти этого сына, - письмо, уже бывшее в пути во время его первого разговора с Лаурой.
    Теперь я желаю, чтобы вы мне сказали, куда мне деваться с этим фактом, что с ним делать? Отрицать его -это не поможет: он слишком хорошо удостоверен. Я точно так же мог бы отрицать, что солнце светит.
    Утверждать, что это иллюзия, - также не поможет, ибо по своей наружной форме он ничем не отличался от всякой другой действительности, любого момента нашей жизни.
    При этом присутствовало от восьми до десяти человек, хорошо образованных, умных, толковых и, разумеется, способных не хуже всякого другого отличить иллюзию от действительности.
    Не поможет и говорить, что это было отражение наших родственных умов: человека этого мы видели впервые, только в этот вечер он был нам представлен через общего знакомого; и каким же образом наши умы, если б даже они и могли сообщить ему о смерти сына, заставили бы Лауру понимать и говорить по-гречески, когда она даже никогда не слыхивала этого языка?
    И опять я вас спрашиваю, куда мне деваться с этим фактом и многими другими ему подобными?..
    Преданный вам
    Джон В. Эдмондс.»

    Действительно, факт подавляющий! И если где призывать на помощь ясновидение, так именно в этом случае; но, увы! все нити рвутся, нет никакой возможности прикрепить их! Медиум видел г. Эвангелидеса в первый раз в жизни; он не имел никакого понятия о проживавшем в Греции семействе его и еще менее о покойном его приятеле; где же тот «напряженный интерес», тот могущественный повод, который внезапно сделал бы медиума ясновидящим? И сколько бы ни было напряжено это ясновидение, но никогда бы не научило Лауру говорить по-гречески! Не логично приписывать знание греческого языка одному источнику, а знание о смерти сына другому. Ясно, что эти оба источника познавания составляют одно.
    Вот еще два случая известий о смерти, которые я заимствую также у Эдмондса.
    Г. Юнг, которого я уже имел случай цитировать, пишет: «Однажды вечером на нашем сеансе жена моя заговорила под влиянием Мэри Дабиэль из Глазгова, в Шотландии, которая этим путем и заявила о своем переходе в другой мир. Я знал эту женщину, еще молодую, когда я жил в Глазгове; когда я покинул этот город, она находилась в доме умалишенных и в продолжение пяти лет я ни слова не слыхал о ней; желая проверить сообщение, я обратился к одному приятелю в Нью-Йорке, отец которого живет в Глазгове, с просьбой навести справку об этой молодой женщине. Три месяца спустя я получил от своего приятеля записку, в которой он подтвердил во всем сообщение, сделанное через жену мою. Никто из нас не имел ни малейшего понятия о ее смерти; кроме того, весь склад сообщения замечательно соответствовал характеру этой женщины.
    В другой раз жена моя находилась под влиянием личности, которая на чистом шотландском диалекте назвала себя г-жой Н., из Пейслея, в Шотландии, и заявила о смерти своей в этом городе несколько дней тому назад. Личность эта оказалась бабушкой одного из членов нашего кружка, который с год или более переехал в Америку. Несколько дней спустя та же личность проявилась через мисс Сконгаль из Рокфорда, в Иллинойсе, которая вовсе не знает шотландского языка, и на том же чистом диалекте, свойственном этой личности, повторила то же самое о смерти своей и, кроме того, сообщила разные подробности о доме, в котором жила, о саде, деревьях и т.д. Мисс Сконгаль не присутствовала при первом проявлении этой личности и ничего о том не слыхала. Молодой человек, к которому сообщение это относилось, сделал много вопросов для проверки подлинности объявившейся личности; расспрашивал и об общих знакомых их в Шотландии и на все получил удовлетворительные ответы. Эта личность проявлялась в продолжение нескольких сеансов подряд и дала несомненные доказательства своей тождественности. Молодой человек до того в этом убедился, что тотчас же написал к своим родным в Шотландию, извещая их о смерти своей бабушки, с пояснением источника, откуда он почерпнул это известие. В полученных потом письмах все это было подтверждено». Edmonds. «Letters on Spiritualism.» New York, 1860, p. 118-120.
    Здесь мы имеем тот же факт и при тех же условиях: известие о смерти лица, совершенно неизвестного медиуму, и вдобавок на языке, ему неведомом, но природном той личности, которая возвещает о своей смерти.
    Медиумические случаи возвещения о смерти в трансе или письмом многочисленны. Вот один из них другого рода, где медиум видит лицо, уведомляющее о своей смерти и передает его слова. Генерал-майор Дрейсон на чтении в Обществе лондонских спиритуалистов, озаглавленном «Наука и так называемые спиритические явления», сообщил следующий факт в доказательство, что теория «nihil est in medio, quod non prius fuerit in praesen-tibus» (ничего нет в медиуме, чего не было бы прежде в присутствующих) - не всегда состоятельна:
    «Много лет тому назад получил я однажды утром телеграмму, которая возвещала мне о смерти очень хорошего приятеля, принадлежавшего к духовному званию и проживавшего на севере Англии. В тот же день мне довелось посетить знакомую даму, которая имела притязание видеть «духов» и говорить с ними. Когда я вошел к ней, мысли мои были заняты известием о смерти моего приятеля. Побеседовавши с хозяйкой, я спросил ее, не видит ли она возле меня кого-нибудь, кто только что покинул эту землю. Она ответила, что видит кого-то, только что перешедшего в тот мир. На уме у меня был образ моего друга пастора. Тут дама заявила, что она видит кого-то в военном мундире, кто говорит ей, что он умер насильственной смертью. Затем она назвала мне его имя и фамилию и сообщила еще прозвище, которым я и другие товарищи офицеры имели обыкновение называть его. На расспросы о дальнейших подробностях его смерти мне было сообщено, что ему отрубили голову, а тело бросили в канаву и что это совершилось на востоке, но не в Индии. Прошло три года с тех пор, как я не видал этого офицера, и последнее известие о нем было, что он находится в Индии.
    По справкам моим в Вульвиче после этого сообщения я узнал, что помянутый офицер находился в Индии, но, по всем вероятиям, должен был отправиться в Китай. Несколько недель спустя получилось известие, что он был взят в плен китайцами. За него был обещан большой выкуп, но он пропал без вести.
    Много лет спустя, будучи в Индии, я встретился с братом этого офицера и спросил его, не было ли когда-нибудь получено каких известий о смерти его брата в Китае. Он сказал мне, что их отец ездил в Китай и узнал достоверно, что монгольский военачальник, взбешенный утратою близкого друга, приказал отрубить голову своего пленника на плотине какого-то канала и бросить туда его тело».
    Таков один из многих десятков мне известных случаев этого рода, и я желал бы знать, каким образом могла бы объяснить их упомянутая теория или какой-либо из известных нам законов?
    «Такие и им подобные факты существуют, и теория, которая их не обнимает и не объясняет, ничего не стоит. Старая ошибка - теоризировать на основании неполных данных» («Light», 1884, р. 448).
    И тут нет ни малейшего повода для внезапного приступа ясновидения.
    В других случаях передается не один голый факт смерти, но и подробности, относящиеся до частных дел сообщающегося, никому из живых неизвестные. Вот интересный факт этого рода, напечатанный в «Light» (1885, р. 315) под заглавием «Таинственное дело»³.
    «У доктора Дэвея, живущего возле Бристоля, был сын, также медик, проживавший за границей. Надумавшись вернуться в Англию, он отправился на английском судне, идущем в Лондон, предложив взамен платы за проезд свои врачебные услуги. Во время плавания молодой врач умер. По прибытии в Лондон капитан судна сообщил об этом отцу и передал ему 22 фунта, оказавшиеся, по его словам, у покойного после его кончины; он вручил отцу и копию с корабельного журнала, в котором все эти обстоятельства были записаны. Доктор Дэвей был так доволен образом действий капитана, что в знак благодарности подарил ему золотой карандаш.
    Несколько месяцев спустя доктору случилось быть вместе с женой на спиритическом сеансе в Лондоне. Наступившие беспорядочные явления, движение мебели, стуки и пр. были объяснены медиумом (дамой) в том смысле, что, вероятно, кому-нибудь из общества желают сделать сообщение. Просили указать кому именно. Тут с другого конца комнаты без всякого к нему прикосновения двинулся большой стол прямо к д-ру Дэвею. Тогда обычным порядком обратились к сообщавшемуся с вопросом - кто они? Сложилось имя умершего на море докторского сына, который, к общему ужасу, заявил, что он умер от яда. Д-р, желая убедиться в самоличности говорившего, просил его дать какое-либо в ней доказательство, на что невидимый посетитель назвал, какого рода подарок был сделан его отцом капитану, чего никто из присутствующих знать не мог. Тут д-р спросил, было ли отравление намеренное? Последовал ответ: «Может быть, да, может быть, и нет». Затем было сообщено, что после него осталось не 22, а 70 фунтов стерлингов, и несколько других подробностей. Вследствие всего этого д-р выправил себе копию из корабельной книги от судовладельца, и она, как оказалось, существенно отличалась от копии, выданной ему капитаном. Открылись еще и другие таинственные обстоятельства, о которых мы не имеем права говорить. Мы слышали, что д-р Дэвей по этим данным «намерен привлечь капитана к суду».
    В октябре 1884 года, воспроизводя этот рассказ, мы обратились к д-ру Дэвею и получили следующий ответ:
    «4, Редланд-род, Бристоль, 31 октября 1884 года.
    «М.г.! В 1863 году сын мой, возвращаясь из Африки, умер на море от отравления. Относящиеся до этого обстоятельства были мне переданы капитаном корабля, как я полагал, совершенно верно; но в течение того же года мне довелось несколько познакомиться с спиритизмом, и однажды, на сеансе в Лондоне, я узнал от своего покойного сына, что известие о его смерти в том виде, как оно передано мне капитаном, - неверно, что смерть его фактически произошла по вине эконома, который, вместо потребованных сыном моим мятных капель с касторовым маслом, дал ему эссенции горького миндаля. Об упоминаемых денежных делах я ничего не знал. В возвращенных мне вещах сына было только несколько медных монет, хотя я имел полное основание предполагать, что у него во время кончины должно было находиться около 70 фунтов. Спиритизм - великий факт, и с 1865 года у меня было не мало сообщений от моего сына чисто личного характера. Раскрытые им в 1863 году факты впоследствии оправдались, к видимому неудовольствию капитана, который стал меня избегать и поторопился пуститься в новое плавание во избежание, сколько я полагаю, привлечения к суду. Преданный Вам
    Дж. Г. Дэвей».

    Хороший случай этого рода мог найти г. Гартман в отчете Комитета Диалектического Общества. Он произошел в интимном кружке самих членов одной из подкомиссий, без всякого профессионального медиума. Было получено следующее сообщение от имени сводного брата хозяйки, в чьем доме происходил сеанс, умершего четырнадцать лет тому назад: «Я очень люблю мою дорогую М., хотя я о ней мало...» На этом пункте хозяйка, вспомнив, что брат был очень ленивый корреспондент, воскликнула: «Помнил!» - «Нет». Тогда стали продолжать азбуку, и было сказано: «позаботился, когда был...» «Жив», -воскликнул один из присутствующих. - «Нет». - «В теле». - «Нет». Тут последовал ряд стуков, как бы выражавших неудовольствие по поводу частых перерывов. Просили продолжать: «На земле, она должна бы получить...» «Письмо!» - опять воскликнула хозяйка, все думая, как редки были его письма. - «Нет». Опять обратились к азбуке, перечитали все полученное, оно гласило: «Я очень люблю свою дорогую М., хотя я об ней мало позаботился, когда был на земле; она должна была бы получить...» и далее было сказано: «Мое состояние. Оно заключалось в деньгах, они находятся у моего душеприказчика X.» -На вопрос: зачем было сделано это сообщение, последовал ответ: «Как доказательство духовного существования и моей любви к М.». Упомянутое здесь обстоятельство, совершенно неизвестное заинтересованным в нем лицам, оказалось совершенно верным. (См. «Report Dialect. Soc.», 1873, p. 33.)
    Мне лично известен следующий случай: мой друг и товарищ по лицею, тайный советник барон К.Н. Корф, лет двадцать тому назад сообщил мне, что по смерти его дяди, барона Павла Ивановича Корфа, в Варшаве, несмотря на все розыски, не могли найти его завещания, и только вследствие сообщения, полученного князем Эмилем Витгенштейном, оно было найдено в потайном ящике согласно данным указаниям (подробности будут мною сообщены в VI главе).
    Есть и такого рода сообщения о неизвестных фактах, которые относятся до различных бед или несчастий, постигших или могущих постигнуть наших близких, и сообщения эти состоят из просьб о помощи или различных предостережений, иногда получаемых вне всякого сеанса или даже без всякого медиума.
    Так, я уже привел в VII рубрике рассказ г. Бриттена о том, как однажды на сеансе с Юмом получавшееся сообщение было прервано, чтобы дать место следующему: «Вы нужны дома, ваш ребенок очень болен, ступайте тотчас, или опоздаете». Какой разумный мотив, какой исключительный интерес к ребенку г. Бриттена мог внезапно прервать деятельность сомнамбулического сознания медиума, чтобы вдруг повергнуть его в припадок ясновидения, относящегося до болезни этого ребенка?
    Следующий случай был мне сообщен покойным генералом П.И. Мельниковым, бывшим министром путей сообщения. Рукою частного медиума (г-жи Я.) были даны имя и адрес одного несчастного (он мне его назвал), находившегося в величайшей нужде, о котором ни он, ни медиум не имели никакого понятия.
    Судья Эдмондс упоминает о подобном же случае, сообщенном ему г-жою Френч, очень известным в свое время медиумом: «Будучи в трансе под внушением духа одной итальянки, она была приведена ею в дальнюю часть города, где нашла в одной бедной небольшой комнате четырнадцать человек больных и изнуренных итальянцев, с которыми она совершенно свободно заговорила на их родном языке» (см. Edmonds, «Spiritual Tracts»).
    Мы читаем в «Light» (1886, р. 147): «Другой раз было получено сообщение от очень бедной в своей земной жизни и совершенно неизвестной кружку женщины с просьбой передать весть о ней ее дочери, имя и адрес которой она в точности указала. По справке то и другое было найдено совершенно верным, только оказалось, что по этому адресу дочь жила во время кончины матери, а потом переехала».
    Или бывают случаи такого рода, без всякого медиума налицо: капитан Друско рассказывает, каким образом в зиму 1865 года, командуя судном «Гарри Буз», шедшим из Нью-Йорка в Драй-Тортугаз, он был спасен от крушения. Передаю существенную часть рассказа его словами:
    «Увидавши, что на палубе все в порядке, я оставил на своем месте г. Патерсона, моего помощника, человека надежного и усердного, и сошел вниз немного отдохнуть.
    В одиннадцать часов без десяти минут я услыхал голос, ясно, отчетливо сказавший: «Ступай наверх и бросай якорь». - «Кто ты такой?» - спросил я и выскочил на палубу, так как я не привык получать приказания от кого бы то ни было. Я нашел, что судно шло должным курсом и все в порядке. Я спросил г. Патерсона, не видел ли он кого входившего в каюту; но ни он, ни рулевой ничего не видели и не слышали.
    Подумав, что это была галлюцинация, я опять пошел вниз. В двенадцать без десяти минут человек в длинном сером пальто и широкополой шляпе вошел в каюту и, взглянув мне прямо в лицо, приказал идти наверх и бросить якорь. Он спокойно вышел из комнаты, и я слышал его тяжелую поступь, когда он проходил мимо меня. Еще раз я выскочил на палубу и нашел все в порядке. Уверенный в своем курсе, я нисколько не был намерен принять это предостережение, от кого бы то оно ни исходило. Опять я вернулся в каюту, только не с тем, чтобы спать, и не раздевался, чтобы быть готовым вскочить опять.
    В час без десяти минут тот же человек вошел в каюту и еще повелительнее, чем прежде, сказал: «Ступай наверх и бросай якорь». Я тотчас признал в говорившем моего старого друга, капитана Джона Бартона, с которым я плавал, будучи мальчиком, пользуясь его особенным расположением. Я тотчас побежал на палубу, велел бросить якорь, убрать паруса, и мы стали на глубине 50 сажен». И тем судно было спасено от крушения на рифах Багамских скал (см. подробности в «Light», 1882, р. 303).
    По теории Гартмана, это случай ясновидения, ибо чистое ясновидение всегда проявляется галлюцинаторным образом; но так как во многих предшествовавших случаях не бьшо ничего галлюцинаторного и так как им недоставало и условия sine qua non («напряженного интереса») как для телефонного соединения с другими индивидуумами в абсолюте, так и для почерпания будущих событий из бессознательного знания абсолютного духа, - почему мы и не нашли основания объяснять их ясновидением, - то это дает нам право не прибегать к нему и в настоящем случае; хотя галлюцинаторная форма ему и присуща, но зато «усиленный интерес воли» со стороны субъекта, имеющего быть ясновидящим, совершенно отсутствует; этот интерес может быть найден только со стороны отшедшего друга, и, таким образом, объяснение спиритическое берет верх над метафизическим. К моему предмету не относится оценка этого явления по его внутреннему содержанию: было ли оно объективное или субъективное; очень вероятно - последнее. Я утверждаю одно, что «causa efficiens», т.е. причина, вызвавшая видение или внушение, находилась вне медиума; образ проявления ее видоизменяется (письмо, речь, зрение), смотря по условиям данного момента и организма, на который она влияет.
    Если все предшествующие случаи, где факты сообщаются чрез посредство медиумов, вовсе не знающих тех лиц, до которых они относятся, мы не нашли необходимым объяснять путем сверхъестественным, обращением к абсолюту - то разумнее предпочесть более простое объяснение и для других фактов, более простых и также медиуму неизвестных, хотя бы личность, до которой они относятся, и была бы ему известна.
    Беру для примера следующий случай, полученный мною из первых рук. Несколько лет тому назад, две мои знакомые г-жи М.Д. П-ко и В.И. Пр-ва, две живущие в Москве приятельницы, часто занимались с планшеткою. Первое время М.Д. получала очень хорошие сообщения от имени своего брата Николая. Но вскоре они прекратились, и характер сообщений совершенно изменился; ей постоянно говорили очень неприятные вещи, самым грубым образом упрекали ее в разных недостатках, предсказывали различные несчастия, что очень волновало ее и раздражало. Тогда В.И. посоветовала ей оставить это занятие, очевидно, для нее вредное, и М.Д. дала ей слово не принимать более участия в сеансах. Вскоре после того В.И. уехала в Петербург; приятельницы не переписывались и ничего не знали друг о друге. Г-жа Пр-ва, которая иногда пишет медиумически, однажды, нисколько не думая о М.П. и не предлагая никакого касающегося до нее вопроса, после целого ряда сообщений о религиозных предметах от имени ее обычного руководителя вдруг получила от него же следующее сообщение: «Напиши Марии, чтобы она перестала заниматься с планшеткой, об этом ее просит Николай. Она находится под дурным влиянием, и занятие это может сделаться для нее опасным». На что В.И. возразила, что Мария давно оставила это занятие и дала ей слово не принимать участия в сеансах; но затем рука ее написала: «Последнее время ее уговорили, и она снова взялась за планшетку». В ответ на отправленное на следующее же утро в Москву письмо Мария призналась, что не сдержала слова и, исполняя желание кружка, опять стала принимать участие в сеансах, которые снова действуют на нее раздражительно. Об этом факте я имею письменное свидетельство от Марии П-ко и В.И. Пр-вой.
    Факт этот, в сущности, принадлежит к той же категории, как и известие о смерти Дюванеля. Я уже сказал, почему объяснение передачею мыслей и ясновидением к нему не подходит. В настоящем случае симпатия между двумя приятельницами - единственная основа для объяснения его ясновидением; но так как мы видели перед этим подобные же случаи, где не было места никакой симпатии, ибо медиум даже не знал лица, о котором шла речь, то мы не имеем достаточного основания прибегать к ясновидению и в этом простом случае. Г-жа В.И. Пр-ва никогда не была сомнамбулой, никогда не впадала в транс; она писала всегда в нормальном состоянии; на данном сеансе ее мысли были направлены к отвлеченным предметам, она нисколько не думала о том, что делала ее приятельница, и вот, по теории г. Гартмана, она внезапно вступает в общение с абсолютом!
    По той же причине я не вижу надобности относить к ясновидению и целую серию аналогичных фактов, когда они совершаются путем медиумическим. Таковы, напр., факты, о которых судья Эдмондс повествует следующее: «Во время моего прошлогоднего путешествия по Центральной Америке друзья мои в Нью-Йорке постоянно получали обо мне точные сведения. Когда же в первый раз спросили обо мне, я уже четыре дня находился на море. Мы были в 800 милях от дома, под 73° восточной долготы, возле берегов Флориды. С выхода нашего из гавани мы ни с каким судном не переговаривались, так что оставшиеся в Нью-Йорке земным путем не могли знать о том, как я в то время себя чувствовал и что я делал. В тот вечер, в половине .десятого, собрался наш кружок и был поставлен вопрос: «Могут ли сообщающиеся известить нас о здоровье судьи Эдмондса?» На что получился ответ: «Ваш друг чувствует себя хорошо, путешествие его покуда благополучно, и духом он повеселел. Он теперь думает о своем кружке и занят разговором о вас. Я вижу, он смеется и беседует с пассажирами» и т.д. Я ничего об этом не знал до возвращения моего домой четыре месяца спустя; когда мне это было передано, я справился с моими заметками в дневнике и нашел, что час и все прочее было совершенно верно. Четыре дня спустя, когда я все еще был на море, через того же медиума и так же верно было сообщено: «Ваш друг судья чувствует себя не так хорошо и тоскует по дому. Он довольно много писал, и это вызвало его прежнюю тоску». Три дня спустя они опять услыхали обо мне, «что мое морское путешествие кончилось, я нахожусь на материке и отдыхаю от пути». Наше плавание окончилось накануне, и я отъехал около 90 миль от берега. Двадцать два дня спустя про меня было сказано: «Он подвигается теперь медленно, так как недостаточно еще привык к трудностям путешествия; теперь у него голова болит». Справившись с дневником, я нашел, что я накануне проехал четыре мили, а в этот день восемь миль, и что в тот час, когда это было сказано в Нью-Йорке, я, будучи от него на расстоянии 2000 миль, лежал на своей постели, вследствие сильной головной боли» (см. Edmonds, «Spiritualism», т. I, p. 30).
    Из числа подобных же случаев, записанных в моем указателе, я приведу здесь еще два. Г. Джон Кови в Дум-бардене, в Шотландии, тревожась о судьбе судна «Бре-чинкастль», на котором находился его брат, возвращавшийся из Австралии, устраивает дома сеанс и получает следующее сообщение: «Бречинкастль» прибыл в Тринидад, все благополучно, услышите о нем в следующую пятницу». И действительно, телеграмма Гласгоу-Геральда в следующую пятницу (в день получки почты) подтвердила это известие (см. подробности в «Light», 1881, р. 407). Точно так же г. Дж. Г.М., беспокоясь о судьбе сына своего Герберта, отправившегося в Австралию, в Аделаиду, чтобы там искать себе места, в августе 1885 года получает устами жены своей, находившейся в трансе, от имени ее сестры следующее сообщение: «Я была в Аделаиде, видела Герберта. Он вполне здоров, и ему удалось получить место». И на вопрос «у кого?» было прибавлено: «В мельничной компании Аделаиды». 30 августа получили от сына письмо, подтвердившее это известие (см. «Light», 1887, р. 248).
    Главная цель этой рубрики - доказать, что иногда сообщаются факты, неизвестные никому из участников сеанса, и даже относящиеся до личностей, медиуму вовсе незнакомых, и что эти известия не объясняются передачей мыслей или ясновидением. Но, быть может, есть еще средство придерживаться этих теорий, утверждая, что неизвестный факт относится, правда, к личности, медиуму неведомой, но что эта личность кому-нибудь из присутствующих на сеансе все-таки известна. Так вот эта-то личность и может быть рассматриваема как «орудие некоторого чувственного восприятия», которое «совершается уже не при посредстве зрения, слуха, обоняния, вкуса или осязания, но посредством особой сензитивности, восприятия которой лишь потом уже действием сомнамбулического сознания превращаются в ощущения зрительные или слуховые или в мысленные представления» (с. 93). Вот нить между медиумом и личностями и фактами, ему неизвестными, для подведения явлений этой категории к ясновидению. Хотя тут и недостает других характерных его условий - «галлюцинаторной формы и возбужденного интереса воли» - и хотя это «чувственное восприятие» не что иное, как слово, ничего не объясняющее, все равно уловка все-таки есть, чтобы прибегнуть к «абсолюту», который представляется более близким и естественным, чем любое человеческое существо.
    Поэтому мне остается представить - [см. далее - webmaster]

¹ Это относится к одной из мистификаций на наших сеансах.
² Имя покойного брата медиума, обыкновенно проявлявшегося на сеансах г-жи Штрам.
³ Помещаемый рассказ появился первоначально в «Бристольском журнале» от 10 октября 1863 года, откуда был перепечатан в ноябрьской книжке «Spiritual Magazine» того же года, с полным прописанием имени д-ра Джемса Г. Дэвей, врача в Норвудском доме умалишенных возле Бристоля.